КОНСТАНТИН  СИЛАКОВ.

 

 

 

 

         И. Н О Й

             

 

 

                                  И

 

 

ВЕЛИКОЕ ОДИНОЧЕСТВО                          

 

 

 

                                       

                 

                      ПРЕДИСЛОВИЕ.

 

   «АБСУРД ПОВСЕДНЕВНОСТИ».

 

Абсурд повседневности подавляет желание менять и искоренять: врождённое природой человеческую неповторимость, чувство мокрого, опавшего листа; талант менять и искоренять абсурд повседневности.

Абсурд повседневности уродует и давит человека своей стабильностью невменяемой привычки НЕПЕРЕМЕН!

Статные здания, машины, заводы, бумага, и однобокий отблеск окон. Знающие траншеи городов, указывают направление нашей жизни и тел, идущих по ним.

ОПОМНИТЕСЬ! Сверните на красный свет терпеливого светофора, наткнитесь башкой на таран, идущий трамвай. Когда долгожданные, мокрые мозги будут обильно растекаться по шпалам, вперемешку с сырыми яйцами, молоком, смоченном кровью хлебом и тихо, откровенно – умирающим сердцем. В эти секунды вы будете счастливы, т.к. мгновенно – мочегонное чувство и мысль поглотит ваше обмякшее тело тем жизненным и главным ощущением того, что вы ушли от абсурда повседневности, и прожили, прочувствовали, поняли, что было главным в вашей жизни. Пускай, это будут только секунды, но это секунды счастья и свободы. Это стоит того! Стоит прожить мгновенье свободного и вольного человека!

Ну, а тех, кого съел и съедает абсурд повседневности… Механизмы абсурда, вот кто они! Механизмы!!!

 

 

                                                К.Ю. СИЛАКОВ 

«Читателю»                                          27.10.03                                                                              

 

С наилучшими пожеланиями к уничтоженьям механизмов! Да, поможет же эта книга тем, кто ещё остался жив! Счастливого прочтенья!

 

                                     

                           

                                     

 “Моё творчество страшно для человека и                                  страшно во всех смыслах: прямых, иных,     любых. Но знайте, оно создано для ЖИВЫХ,

ибо оно исцеляет и воскрешает из МЁРТВЫХ”.

 

            

 

 

 

 

            СТИХИ.

 

              

 

                          

                                    

 

 

 

 

 

 

                          СНЕГ.

                                 (посвящается Человеку)

Ведь слишком часто умирает снег,

Он умирает одиноким,

Тоской блестит прощальный свет,

Печальные глаза его сверкают жёлтым,

 

Ведь слишком часто умирает снег,

В грязи весенней, мокрой тает,

Под сапогами гибнет в хруст и треск,

А, Бога дождь омоет кровь его,

А, Бога дождь его ласкает,

 

Ведь слишком часто умирает снег,

Чтоб снова обернуться воскрешеньем,

Чтобы блеснуть до слепоты и видеть свет,

И этим радовать мгновеньем,

 

Ведь слишком часто умирает снег,

Он умирает одиноким,

Так часто, как часто умирает Человек…

Несчастным и всё таким же одиноким.

 

                                    МУКА.

(вечно мною любимой Потаниной Марии)

 

Бесконечность распятья – это любовь,

Остановка души – это тоже любовь,

Когда небо становится чёрным,

И дождями омывается тело,

Всё блестит перегаром, отказом от жизни,

Отказом от жизни через кровь.

 

Это тоже любовь, это тоже она,

Когда рубишь с плеча своё солнце,

Она тоже любовь и так же одна,

Когда одиноким ножом, режешь безлюдное сердце.

 

Я её пожалел и простил,

Кровью простил и попрощался,

До неё, я был счастлив и жил,

Ну, а после, последними днями…

Я стал мёртвым крестом.

Ну, а после, последними днями…

Я отказался.

Потерялся в табачном дыму и в злом перегаре,

Связали меня, ведут на распятье,

Дай силы пройти, дай силы ударить,

Толпе нелюбви, плюющей в лицо,

За то, что люблю и любить продолжаю,

За то, что живу, без поклона к коленам,

С крестом на спине, с крестом любви я шагаю,

Иду…

Я понял, я знаю, за, что распяли Христа.

За любовь, За любовь, За любовь.

 

                      УМЕР К НЕБУ.

 

Оторвите меня от земли,

Оторвите, с уже корнем гнилым,

Оторвите меня от земли,

Окропите землёй взрытый могильник,

 

Я устал от холодного ветра,

Я устал, на сто лет ожиданий гнуться,

Я устал замерзать, ждать тёплого лета,

Слишком вечна эта усталость,

Слишком вечна эта вечность,

Ломаться и гнуться, подгнивать и сохнуть,

Перемен никаких.

Это больно, когда ожидаешь конца,

И, когда твоё тело изгрызает птица,

Ожидать одного, посмертного часа,

Ожиданье его – мечта одна.

 

Но там, где вы вырвали с корнем,

Вбейте на этой земле бетонный столб,

Чтобы об этом кто – нибудь помнил,

Как дереву больно, что дерево тоже человек и он одинок.

 

Оторвите меня от земли,

Грудь разорвите телу,

Чтоб сбежала душа от этой земли,

Чтобы я умер к небу.

 

                                РОССИЯ.

От Иоанна крестителя до Ваньки-дурака,

Растянулась Россия крестом,

На этом кресте распяли Христа,

И земля Наша, пропитана кровью его.

 

                СХОРОНИТЕ МЕНЯ…

 

Схороните меня в зимнем поле,

Под звонкое шипенье холостого ветра,

В этот день не жалейте ни хлеба, ни соли,

Бейте вдребезги и в кровь рассекайте лбы,

 

Схороните меня в зимнем поле,

Под ухмылки деревянной гитары,

Под стрельбу отпульсированной крови,

Под песню тихую,

Но так чтоб душа рвалась на куски.

 

 

                        НЕ БЕЗ ГРЕХА…

 

Не без греха душа,

Не без греха и тело,

Дырявая, солёная, раненая, одна,

Одна она на этом свете белом,

На свете этом белом одна она,

 

Кричит и рвётся счастье в кандалах,

Сквозь клеточное небо дышит свобода,

Я приковал её к себе, прибил гвоздями душу,

Втянул через табачный дым осенний прах,

А он меня руками душит,

 

И бесконечно злое время,

Ведёт свой счёт бесцельным дням,

Оно несёт меня туда, где не был,

В отверстие земли, которое два на два.

 

                         МИССИЯ.      

 

В России миссия один,

Поэт однорукий – правша,

И, как правило, взрывается Мир,

Гранатою в правой руке!

 

Поэтому в России миссия один,

“КАК ПРАВИЛО, и ТОЛЬКО НА БУМАГЕ!”

 

 

        ПОЭТ.

 

У поэта женское начало,

Женское начало это,

Трепет раненого сердца, стёртые об ласку руки,

Тёплое дыханье лета – это женского начала муки,

 

Поэт – это женщина вне тайны,

Женщина, которой не удалось,

Не удалось скрыть возраст свой,

Не удалось уйти от участи, быть банальной,

Уйти от участи этой грязной, непростой,

 

Поэт – это женщина вне загадки,

Вне магии, вне красоты,

На алкоголь, на похоть падкой,

 

Мучительно – несчастной, с которой все на “Ты”,

 

И вот поэтому поэт – это женщина,

Несвойственна она и непроста,

Она при жизни уже повешена,

Она при смерти только хороша.

“Поэт – это женщина, которая всегда права…”

 

                                 КАЙСЯ.

 

Кайся, кайся, кайся человек,

Кайся до икоты рваной,

Кайся, от молитвы в бред,

Кайся, кайся, кайся в век,

 

Кайся, кайся, кайся человек,

Чтоб от ладана язык отсох,

Чтоб молитва голову свернула,

Чтобы в кровь разбил свой лоб,

Кайся в вечность, а не в срок,

Кайся, чтоб бросало в дрожь,

Кайся, чтобы тело тлело.

Кайся, кайся, кайся человек,

Кайся до икоты рваной,

Кайся, от молитвы в бред,

Кайся, кайся, кайся в век.

 

                РЕКВИЕМ ПО ЛЮБВИ.

                      (посвящается В.В. Маяковскому)

 

Маяковский ожидает свободу,

Среди окурков и пепельных остатков,

Маяковский маячит народу,

Яркой звездой на фуражках сверкает,

 

Маяковский стреляет в воздух,

Разгоняет оголдевшие тучи,

Маяковский Владимир – лозунг!

Наш лозунг – Маяковский Владимир,

 

Забытый, тринадцатый по счёту святой,

Тринадцатый несчастный по подсчётам,

Несчастный, забытый, по счёту, но Живой,

Маяковский – мамонт, мамонт – Маяковский,

 

Висит на уровне иконы Божьей Матери,

Висит на уровне, на уровне петли,

Хирург Маяковский для нас – читателей,

Хирург беспощадный для нашей страны,

Диктатура стиха – дело рук Маяковского,

Революция слова – его рук дело,

Его ритм – лезвие острое,

Заточен Маяковский, Маяковский заточён,

 

Маяковский стреляет не в воздух,

Разъясняет кровью, что не по нём,

Маяковский Владимир – лозунг!

Наш лозунг – Владимир Маяковский,

 

Стрелял, маячил, висел, ожидал,

Лозунгом, звездой, иконой и пулей,

Но, Боже, бедняга – Владимир мечтал,

Мечтал о любви Владимир!

 

                    НЕМЫЕ СТИХИ.        

Не дай мне Бог дойти до края основанья,

Когда любое слово будет гнуться под шквал аплодисментов,

И пищей моей станет упругая довольность,

И я забуду чувство обречённого сомненья,

Когда себе начну я верить и верить так,

Что разучусь в себе я сомневаться…

 

                         УХОДЯТ…

                                         (посвящается поэтам)

 

Уходят, уходят поэты,

Своё солнце, оставляя земле,

Уходят, наверно из жизни,

Нет, не из жизни уходят поэты,

На волю уходят, к весне,

Уходят, уходят поэты,

Просто знают они – уходя, уходи,

Они времени звёзды, они знают свой срок,

Никогда, не считая дни.

 

Разгулявшись раздольем и пьянством,

Красотой окропляют землю стихами,

Будят время отчеканенным словом и танцем,

Иногда устают от нелюбви,

Но любят всегда поэты,

Ведь цветы засыхают от нехватки воды,

И любят всегда и за то, и за это,

Но поэты в любви холосты и одни.

 

Бывают жестокими поэты,

До крови и до смерти, до рвоты,

Ненавидят гранитные лица,

Ухмыляющиеся оскалом рты,

Но отходят мягким раскаянием,

Забываются тёплым вином,

И ложатся на поле, под мокрым ласканьем,

Под небесным одеялом укрываются сном.

 

Уходят, уходят поэты,

Улетает на волю душа,

Ушли далеко, ушли уж давно эти ответы,

На вопросы, которые задавала Земля,

Уходит, уходит поэт,

Благородный Христос уводит его,

Больно и страшно, когда проходит лето,

Цветы увядают и увяли давно…

 

Но ушёл ни один поэт, а с бутылкой вина,

С вечностью памяти о красивой улыбке,

Ни один он ушёл, с ним осталась душа,

Одинокая, под перегаром,

Охмелевшая, к Богу уходит она!

 

               ПЕРВООТКРЫВАТЕЛИ.  

 

Я так ненавижу вас, поэты первооткрыватели,

Вы дооткрывались и вы дооткрывалися,

Что сквозняком сквозят в бока,

Прошлого пошлого: слова, цифры, показатели,

И не даёте воли новым и живым,

Горбатые стихи перегородили,

Поэзию изрыли, сломали и зашили слово,

Да так, что только стреляться поэтам иным,

Да, вы не к любви иному слову,

Может, поздно вам объяснила вечность,

Что нужно уйти для иных, для новых,

Для того чтобы снова,

Иные поэты владели Землёй.

Стреляться не станут и не собрались,

Так как Евтушенская зарядка по утрам,

Живее живых, прослушали вечность,

И так же как 70 лет назад, рылись в стихах и копались…

Они не дадут дороги иным,

Значит, привыкли к могилам.

 

                                КРЕСТ.

 

Сквозит однобокостью из-под поэзии,

Стихи обрастают микробною ржавчиной,

Благоухают морщины подкожного времени,

Поэты болеют цепною реакцией,

Цепною реакцией мемориальных досок,

Деревянных крестов и спешки в надгробье,

Всё чаще без Бога в могильных окопах,

Заранее взрытых для наших костей,

 

Ликует живот от насыщенья,

От перееданья сладких стихов,

Вот этим поэтам не будет прощенья,

Вот им, которые не донесли.

 

Крест торжества и победы,

Крест торжества и силы,

Крест бесконечных потерь – это присутствие веры,

Крест бесконечного трупа – последствие танковой мины,

Кресты…Крестами отмечена наша,

Словесная свобода и право,

Право назвать эту землю Нашей,

И право свернуть слева – направо!

 

       НЕЗАКОНЧЕННЫЕ СТИХИ.

 

“первое впечатление о Б. Пастернаке”.

Эти морщины – траншеи изувеченной России,

Где были вы? Читатели, марксизмом увлечённые!

Когда ровняли Пастернака со свиньёй…

 

                                  ***

Давит опухшее небо,

Прессом двухтысячной влаги,

Микробы распятья щекочут ноздри,

Латают дыры земли октября красные флаги,

И вбиты навечно награды и звёзды,

В головы наши седые,

На них развели прошлого гнёзда…

 

                                

 

                                 ***

 

От распятого до воскресшего,

Богом поднято было три солнца,

От немого до ответного,

Отплясала Земля колокольной присядкой,

И в размах, до порока, до дури,

Были взбиты молебные сливки…

 

                                ***

Наждачным словом отшлифовываю,

Погрешные неровности греха.

 

                               ***

Я разрываюсь, отвечая на главный мой вопрос,

Нет ничего страшнее этого вопроса!

Страшнее человеку что?

Когда бездомным быть и дома не иметь,

Или тогда, когда домашним быть,

Без чувства дома.

   

(ну, вот и всё, может, допишу когда-нибудь)

 

                            ПОЭТАМ…

 

Издёрганы, оголены многовольтные нервы,

Когда по ним проходит током ваша речь,

Инертные, микробные поэты,

Соединяющие пол и потолок, стальные гвозди,

Вы гвозди, соединившие пол и потолок,

 

Но сколь остра смертельно – ядовита,

Не будет, ваша строчечная сталь,

Вы не пробьёте стены толстокожей свиты,

Не заглушите трепачей, их пустозвонный лай,

 

И в этом зале, где вознёсся Вознесенский,

Где Евтушенко предвкушал язык свободы,

Открылись двери в мир иной,

Там, где живые упивались волей дерзкой,

Там, где из “наше” превращалось в “Свой”.

 

Но рубит вам дороги обеспокоенная власть,

Вбивают пограничные столбы перегорождая волю,

Чтоб кресло сохранить, поболее украсть,

Чтобы никто и не узнал, что есть такое – “Свобода слова”.

 

Но под дождями поэзии,

Гниют и сохнут пограничные столбы,

И вырываются стихами поэты,

Из-под бетоном утрамбованной земли.

 

Издёрганы, оголены многовольтные нервы,

Когда по ним проходит током ваша речь,

Инертные, микробные поэты.

 

Поэты, Поэты, Поэты, Поэты Земли!

 

                           

                          ЖИВУ…

 

Из грязи в князи,

Из помёта в поэты,

Меняю, размениваю, предаю,

Помётом, Князем, Поэтом, Грязью – ЖИВУ!

 

                         

                       ВЕЧНЫЕ.

 

Громозвучны слова правды,

Когда сказаны добровольно,

Этих слов первоисточник,

Штык, сверкающий у горла,

Всегда будут под запретом,

Под железным кулаком закона,

Тем, кто сидит за отголосок правды,

Служит Божьей Матери иконой,

Правда, Правда, Правда, Правда!

 

Она одна в иных и тайных,

В иных и тайных смыслах слова,

С ней параллельно и навечно,

Союзно связана цепями,

Весь смысл жизни наш конечный,

Весь смысл жизни наш начальный,

Вера, Вера, Вера, Вера!

 

Она одна спасает человека,

В минуты слабости и обмерзания,

В минутную случайность разрыва параллели,

Когда доходит человек до края Края,

Его не покидает груз непосильно тяжкий,

Он превращает человека в беса,

В весы, на них определяет,

Какая крайность тяжелее весом,

И в этих чашах, крайность – жизнь,

И в этих чашах, крайность – смерть,

И в этот час спасает человека,

Наш непосильно тяжкий груз,

Опора вечного стремленья к жизни,

Ёе величество – Тепло,

В колоде жизни – Пятый туз,

Надежда, Надежда, Надежда!

 

Она дна не покидает нас,

Не оставляет след на месте преступленья,

Немой свидетель на местах убийств,

Единственный свидетель Христова воскрешенья,

Толпы не переносит, не произносит громких речь,

Стремится в даль, где одиночество и мука,

Туда, где одинок и болен человек,

Она и боль, и одиночество, и сука,

Сердечный червь и крест ни каждому дарованный нести,

Спасенье тех, кому невыносимо,

Усталость чья, перерастает в бред,

Она им служит гельятиной,

И кровью орошает снег.

Беззвучна, бестельна, сильна,

Коварна, черна, похотлива,

Побоище, вечность, тюрьма,

Чума, возрождение Рима,

Любовь, Любовь, Любовь!

 

        

         ВТОРОЙ ПРИХОД ХРИСТА.

 

В те времена, когда из динамиков,

Заливисто вырвался шум и гам,

Крестом перекрестился люд,

Казалось им, вещает Бог о пролетарии стран,

 

А, Богом тем был Левитан!

 

 

             КОГДА  НЕТ ГЛУБИНЫ…

 

Когда нет глубины, вопросительно,

Стонет дым из ноздрей поэтических,

В это время поэт заразителен,

Всякой всячиной, требухой, электричеством,

Бьются кости в ладонях, количеством,

От ударов в висках до написанных,

Строчек и строк не зачёркнутых,

В телеграммных словах на три тысячи,

Обречённо и ровно на столько то,

Обречённо и ровно на столько то,

Стоит сегодня поэт!

 

Когда нет глубины, зарывается,

Если не в глубину, то в яму,

В этой яме язык заплетается,

И острее становятся ногти,

От исписанной почвы разорваны,

И всё чаще в стихах многоточечных,

Под надзором засыпанных глаз,

Мне больней, чем от почечных коликов,

Разрывать алфавитную ленту,

На куски стихотворного мяса,

Разорвать алфавитную ленту,

Где поэт неизбежный от  “А”ДА,

Выпивает свой строчечный “Я”Д!!!

 

                    ПУТЬ САМУРАЯ.

 

Стихотворение – творение вечности,

Беспечное благо, телесные прелести,

Стихотворение – путь,

От созидания до боли в конечностях,

И бесконечная трата времени,

 

Стихотворение – ударная рифма,

Молитва пред сном и злоупотребление,

Терпением и милостью бога,

Стихотворение – создание ритма,

Для шага такого, чтоб было понятно,

Чтоб было понятно без лишнего слова,

Стихотворение – слово то, что последнее,

Посмертное слово то, что последнее,

То, что последнее осталось сказать.

 

Стихотворение – путь самурая,

Выбранный тем, кто гордо назвался,

Кто гордо назвался поэтом,

И слово за словом, как мечом, сквозь себя пропускает,

Остроту отчеканенной рифмы,

 

Когда из отрифмованного мяса,

Ставит памятник на бумаге,

Этот памятник – тело поэта,

Стихами убитое тело,

Упавшее тело печатною сажей.

 

                  МЁРТВОЕ ВРЕМЯ…

 

Мёртвое время – это время наше,

Свыкаемся с этим и миримся,

Не отвечаем и не спрашиваем,

Молчим. В этом наше спасенье?!

 

Или настолько мы немощны,

Немые, убогие твари,

Убогие! У Бога просите прощенье,

За время убитое вами,

 

Мёртвое время – это время не наше,

Не свыкнемся с этим и не смиримся,

Ответим этим и заспрашиваем,

Тех, кто свыкся и кто смирился!

 

                              ЭТАПЫ.

 

Шаг, за шагом преследует время,

Слово, за словом исчезают впустую,

Вера, за верой сменяют друг друга,

Свежей, ещё не запекшейся кровью,

Дух, за духом – блудные дети,

Тело, за телом томятся в бездушье,

Венки, за венками столетьями метят,

Век каждый, прославивший чьё-то имя,

Смерть, за смертью дарует свободу,

Место, за местом, освобождая,

Труп, за трупом – окончание рода,

Из имён, превращаясь в вечность.

Этап, за этапом перед глазами,

Мелькают вагонные перемены,

Перебирая этапы ногами,

На месте стоишь, ни сделав, ни шагу…

 

                         БЕЗДЕЛЬЕ.

 

Я растворяюсь в бездонном безделье,

Ложусь на стихи янтарною рифмой,

Я спотыкаюсь об голые камни,

Ломаю словами святую небрежность,

Я отрекаюсь молитвой от правды,

Опасною бритвой присягаю на верность,

На верность молчанью, немому бестелью,

Тревога и слабость сбивает и давит,

Землёй засыпает под страстное пенье,

Мне первой иконой служило мгновенье,

Мгновенье безделья я с ним засыпаю,

Встаю на рассвете, терплю расставанье.

И каждое утро мне однообразно,

И безразлично, как пуля для тела,

И бесконечна, как знойная жажда,

Я тело без тела, обездушился я и загнулся.

 

                          ТВ.

    

Когда хоронила Россия себя,

Я был наблюдателем через призму ТВ,

Я был соучастником телевидения,

Голубого тумана, где горела она, гибла в экранном огне,

 

Пусковых кнопок ядерной бомбы,

Оказался страшнее телевизионный пульт,

Я этим пультом убиваю миллионы,

Каждодневным нажатием кнопки “Выкл”.

 

Изобразительное искусство телевидения,

Изображает распятье Христа,

Искажает, меняет лицо Иуды,

Надевает на него маску деда мороза.  

 

 

 

 

 

                           

                           РАЦИОН.                                 

    

Плачь, нервы, мерзость, зуд,

Дыбом башка восклицает,

Дрожь, отвращение, высший суд,

Словом и слов не хватает,

 

Берегитесь луны ухмыляющейся,

В спины, в лопатки твои,

Дождь из гвоздей добивающий,

Жаркую нежность лица,

 

Извивается линия жизни,

Раскалить до красна и согнуть,

В змейку, в змею, в дорогу не ближнею,

В кривую дорогу. В мешок соберу:

 

Плачь, нервы, мерзость, зуд,

Дыбом башка восклицает,

Дрожь, отвращение, высший суд,

Словом и слов не хватает.

 

 

          ВРЕМЯ НАШЕГО ВРЕМЕНИ.

 

Железной ладонью приклада,

Разбито седое небо,

Взмолилась земля под лопатой,

Вбивающей острые зубы,

Здесь потом и кровью вскоре опухнет,

Рука человека, уставшего от слов,

От слов, обещаний – не быть вновь забытым,

Под тенью страны, где литрами кровь,

 

Льётся по стенам, подтекает под двери,

Кипит, обжигает, течёт по вискам,

Растекается в щели человеческой болью,

От потерь всех, кто был, от потерь всех, кто будет,

Всех кто будет когда-то распят.

На этой земле покинутой,

На этой земле стоящей,

Стоящей на сваях,

Измученных душ и опухших от слёз,

И опухших от слёз глазах.

 

                     НЕРАЗДЕЛИМ.

                                               (посвящается)

 

Неразделим, словно слёзы с грехами,

Словно дождь с серым небом,

Словно свет сквозь туман,

Словно выстрел в упор,

Словно мысли в висках,

Словно вечность в пыли,

Словом всплыть на поверхность,

И взмахнуть топорами,

Разломать злое небо,

И вздохнуть тополями,

И взлететь мягкой птицей,

Уже телом обмякшим,

От полей, где ни Богом,

От полей, где ни ветром,

От полей, где трепещет стальное ружьё.

 

Неразделим, как делить привыкаешь,

Как выносят, скорбя, об нехватки чернил,

Как успеть бы так, как не успеваешь,

От усталости рук, от оставшихся сил,

От возможности взять,

Дать возможность другим,

Дописать, доплясать и зарыться поглубже,

Усмехнувшись в себя, разорвав до ушей,

За враньё, за тоску, ты прости. Ты по дружбе,

Не забудь слово идол “слово – идол”,                            Неразделим!

 

Неразделим, не дели, коль делить не умеешь,

Всё одно, промахнёшься в словах,                                               

Всё одно, тело мокнет в тепле,

Всё одно, признаваться не станешь,

Всё одно, со мной кровью един,

Всё одно, ты поймёшь или встанешь,

Всё одно, ты поймёшь или встанешь,

Ты поймёшь или встанешь,

Ты поймёшь, что “Неразделим”!

 

 

Неразделим, как огнём прижигаешь,

К своим ранам, под звон колокольни,

К своим ранам, под крик утопающих,

К своим ранам, под песенный звон,

К своим ранам, под скрипы зубастых, 

К своим ранам, под стук нервного пульса,

К своим ранам, под танец, под ритмы,

К своим ранам, бескрайнего неба,

К своим ранам, рыдаешь молитвой,

Отмываешь молитвой кровавое тело,

 

Неразделим, не давая покоя,

Не давая покоя, навечно уснуть,

Со слезами, до срыва, до воя,

Мягким ветром, ударом свернуть,

Свою шею, ладони и спину,

Оглянуться назад, ослепит ярким светом,

Разорвать горло словом, разбухающей жилой,

Резким жестом руки разорвать львиный рот.

 

 

 

 

 

          

           В МИНУТЫ МОЛЧАНЬЯ…

                            (посвящается Дудиной Насте)     

 

В минуты молчанья, душно,

Сквозь дым, опечалив свой взгляд,

Хромою собакой послушно,

Вернёшься ко мне, вернёшься назад,

 

Хромою собакой, но гордой,

Сквозь милые губы, оскал,

И нежною лапкой, и мордой,

Прикроешь мне рот, чтоб вновь не соврал,

 

В минуты молчанья, тревожно,

Я в путь отправляю тебя,

Я верил и в “да” и в “возможно”,

Не верил, временами любя,

Сухими губами, неправдой целуя,

Вину, понимая, с трудом признаю,

Глаза, закрывая, твой облик не вспомнив,

Твой облик не вспомнив, не вспомнив, волнуясь,

Кому же тогда говорил, что люблю,

В минуты молчанья вырывается правда,

От правды больней осознать, что обман,

Был внутри и снаружи,

Был в ладонях и взгляде,

Был, где предавался словам,

О любви, о любви, о любви.

 

В минуты молчанья вырывается правда,

От правды больней осознать, что легко,

Что легко уходить, без вранья, без признанья,

От того, кто не любит, от тоски и молчанья,

От того, что давно,

 

Было ясно и видно, и сверкалось, и рвалось,

Но, что-то обидно, как будто украли,

Последнее что-то не дали сказать,

За это мне стыдно бывает ночами,

Бывает и страшно, что нет никого,

Что нет никого, никого чтоб обнять…

 

 

 

 

                         К КРАСОТЕ.

 

Мне кожу сорвите с тела,

Разорвите лицо руками,

Обрежьте мне синие вены,

Топором разбейте башку,

Разрежьте телесные грани,

Снимите с меня тело – броню,

 

Сломайте мне ноги не до колен,

До бёдер сломайте мне ноги,

Сорвите с меня яйца и член,

Срубите мне алые губы,

 

Язык расчлените лопатой совковой,

И вбейте глаза мои до крови,

О, Боги, до боли, сорвался в свободу,

Но бьёт, отбивает голое сердце,

Живой я ещё, ожидаю я волю,

Так вбейте в него осиный кол,

 

Ну, вот обездушилось тело моё,

Ну, вот я освобождаюсь к весне,

Но тело. В раздолье ржаное несите его,

А распятое мясо украсьте крестом.

В одиночестве этом оставьте меня,

Отдохну на ветряном поле,

И покину, оставлю, обестелюсь я, я окажусь на воле.

Ведь я шёл к красоте.

 

                         ТЕЛО.

                          

                          (посвящается Силакову Ивану)      

 

И в этом теле наша боль и грех,

И в этом теле наши слёзы,

И это тело искалечено нашими грехами,

И наше покаяние будет длиться век,

 

Тело покорёжено, оно воспитано Христом,

Глаза сияют образами,

В них слышен колокольный звон,

Но вот гвоздями вбиты в обессиленные руки,

Они вбиты в деревянный крест.

 

И тело неподвижное лежит крестом.

Его ложе – плащаница,

Она оплакана молитвой,

И ладаном пропитано тело его,

На тело его надо молиться,

И тело его омывать Христом.

 

Распятое тело его – это лицо греха,

Нашего с вами греха,

И с этого я понимаю одно,

Что у греха моего есть лицо,

И лицо однобокое это, в теле распятом его.

 

Но после трёх дней и ночей,

Трёх дней и ночей после распятья,

Никого не хоронят!

Не нужно свечей,

Ибо, после трёх дней и ночей,

ВОСКРЕСНЕТ ОН И ВСТАНЕТ!

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПРОЗА.

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

                БЕЗНАДЁЖНОСТЬ.

 

Вам знакомо это сверкающее солнце, слышали ли вы как высмаркивается оно в

свой тайный платок, как выходит с улыбкой демона и скалится своими зубами на вас. Она невинна, у неё нет выбора, она несёт свой тяжкий груз на ваших спинах, гогочет, плещется в тёплых морях, лечит почки, печень и сердце. Дрожит и плачет.

Она никогда не спит и выглядит очень свежо.

Её отображение можно увидеть в последнем ударе молотка по оставшейся части гвоздя.

Она солнечна и плаксива, Нам остаётся лишь слизывать своим шершавым языком её тёплые слёзы. Ненависть порождает привязанность, привязанность порождает сердечную благодарность. Она глуха, слепа, неподвижна. Она в вас. Она живёт ради надежды, в которой мы вселенно погрязли.

Она подводит итоги. Она подводит к концу.

Она подводит к началу чего-то нового, долгожданного, не рискнувшего.

Это пройдёт.

Она выходит на показ мод, выходит на оскатиневшиеся лица, лица забывшие, потерявшие все принципы, всю нравственность, всю мораль.

Она не верит Библии, не верит, потому что они соперники, потому что они сёстры.

Безнадёжность даёт свободу, даёт выбор. И никто, никогда не узнает.

Безнадёжность есть Библия. Библия есть Безнадёжность.

Дороги, смазливые дороги, дороги читают стихи. Стихи просебя, в насмешку, в узколобье, в нетерпение и в боль.

Безнадёжность нестерпима. Она жаждет.

Безнадёжность – есть закрытые двери, колючая решётка, всепоглощающая любовь, всепоглощающее веселье и неземная радость, последняя радость. Безнадёжность – есть конец.

Безнадёжность – есть довольная слабость к алкоголю.

Безнадёжность – есть рвотные позывы желудка, спокойствия и несравнимая ни с чем самолюбие.

Красотой взволнована, мешается под ногами и головой, под равнодушием и ревностью, завистью и любопытством.

Безнадёжность – есть то, что надо добить и искалечить свои ноги, уставшие, костлявые и расчленённые.

На небе – Безнадёжность, под травой – Безнадёжность.

Безнадёжность породила оптимизм.

Безнадёжность породила вежливость.

Её руки прекрасны, вдохнув полной грудью безнадёжность, ломаешься, приклоняешься и врёшь самому себе.

Она опережает всё то, о чём мы мечтали.

Страдает, оплакивает и рвётся в нас.

Сухие листья обернуться осенью, весной, добрыми словами, словами безнадёжности.

Безнадёжность – есть то, что, мы называем похотью.

Безнадёжность – есть то, что, мы называем безнадёжностью.

Терпеливо ожидаем конца, Терпеливо ожидаем начала, новой и беспечной беспечности.

Безнадёжность – есть красота и голод.

 

                         НАСЫЩЕНИЕ.

                                

Прижимаясь щеками к шершавому языку на жутком морозе, ощущаешь насыщение теплом, каким-то домашним теплом, которого не чувствуешь нигде, кроме как дома, где прожжённый запах чего-то жареного одолевает тебя материнской лаской, защиты и бесстрашия.

Насыщение звуком топающих тапочек, закрывающейся двери и всерьёз намеренных, хлопающих глаз и скрипящих морщин. Насыщение пригородным светом солнца, встающим с криками и флажками красной армии, с бытующей верой в пионерию и сплочённость. Насыщение потом, ограниченным чувством себе и окружающего вокруг. Насыщение слюной, плавно переходящей в рвотный рефлекс от недосыпания, жестокости и немоты, молчания и безлюдности.

Насыщение неполнотой, недосказанностью, привыканием к недосказанности, насыщение равнодушием, обманом и проглатыванием всего этого. Насыщение свежо – выжатым утром, промокшей простынёй и движением своего маленького сердца в виде обезжиренного бекона.

Насыщение приходит в масле , в мелко – нарезанном лучке, в расстройстве живота и в ожидаемо – приготовляющемся мясе.

Я ужасен? Попробуй, докажи мне это!

Разве я не удовлетворяю тебя, как настольная игра в нарды? Ты хочешь большего?

Насыщайся!!!

 

 

 

                      НИЧТОЖНОСТЬ.

 

С горных вершин падали водные тонны вина, привкус “величественного” отдавал горечью во рту. Я был раздет и невинен под этой сладкой тяжестью, моё тело отплясывало под ритмы шумного, разбивающегося об камни ощущения ничтожности и спокойствия. Свежесть разбивала мои лёгкие, голодное чувство свободы одолело желание быть кривым и высушенным…Только здесь я впитал и понял то, что жёстко доказывает восходящее солнце. Почти криком доказывает, спасает и добивает, достаёт и стреляет во имя того, чтобы человек стал свободой.

Яркой, тернистой, оголдевшей, умеющей, страдающей и великой Свободой.

Свободой, срывающей все грани, атакующей все тени человеческого разума и тела.

Ничтожность же – всё! Всё одетое: в краски и красоту, утешение и волю, страх и силу, я и ты.

Мы теряем… Но нет. Теряем время, значит, верим и ищем, ищем себя в пустозвонной толпе народа, фонарей и улиц, твёрдых как жесть вопросов и вопросительных знаков.

Ничтожество привело меня сюда, где я нашёл беспомощную, осознанную, заваленную разной всячиной газет, печатных изданий, желчных ухмылок, нечистот и немоты – здесь я нашёл себя.

Здесь, где я нашёл то, к чему меня привело            собственное ничтожество, ничтожество собственного грима и вранья. Здесь, где я нашёл “ТО” – собственное, неразделимое  между духом и телом, собственное семя, собственное зерно, собственное “Я”.

 

Ничтожность, только пройдя и впитая Ничтожность, находишь себя!

 

 

 

ПОСЛЕДСТВИЯ.

 

“В состоянии неподвижности и невозможности жить в сознании темноты, поглощающей и сжимающей период светового голода и жажды дня, теряешься и пропадаешь в желчном ощущении полного разрыва тела на два мироощущения: НАД и ПОД, где сам же являешься гранью. И скорость смещения и перемен этих мироощущений является единственной и первой причиной сумасшествия или полного разлома и разрушения грани.

Последствием этого разрушения и жизни, рассматриваемой как ряд событий, является состояние отсутствия реальности”.

 

                                

 

 

                             

                            

     ВЕРА.

 

В момент, когда высыхают слёзы, когда руками гладишь своё сухое лицо, когда над головою торжествует потолок и под ногами ухмыляется стальная не подвижность, твоё тело стоит в мраморном оцыпинении.

В момент, когда ты поглощён и проглочен бытовой несправедливостью, когда придаёшь своему взгляду детское, непоколебимое возмущение, когда твои руки поддаются инертности, когда бессилие сковывает твой разум и тело обморожено неповиновением, когда мягкость языка достигает ощущение беспомощности, когда воздух скрипит трезвостью и лопается настенной краской сухая реальность, когда твой мозг пульсирует под удары часовой стрелки.

Именно в этот момент ты пересекаешь вечность.

Именно в этот момент твоё железное тело пронзает чувство осознания и перерождения.

Именно этот момент является Верой.

 

                                 ВЫХОД.

  

В мягком бреду, под шелест рук кухонного разговора с отцом, затрагивающего основы и последствия полового созревания. Лицо горит, пребывает в состоянии самообладания и участи пепельных осадков. Чувства восхождения и превосходства одолевает компромат тела, давит тяжестью иллюзорность слов под грифом “Сов.секретно”. Расчёт последующего вида на солнце превосходит необходимость иронии.

 

Круговорот перерождения:

 

1.   Ирония приводит к Философии.

2.              Философия приводит к Иронии.

 

Однополое чувство неповторимости своих конечностей и конца, беспощадно, стремительно ведёт человека к истокам, к его началу – к иронии. Человека захлёстывает эпидемия нездорового расчёта и система разумности духа и религии.

Я болен пулевой не подвластностью.

Свобода заключена и заключается в запретах.

К заключению и к запретам приводит алкогольная не реализация свободы.

Дайте мне свободы ровно настолько, чтобы почувствовать себя человеком, чтобы ощутить в себе неопределённое величие, сливающиеся в размытом ощущении свободы и воссоединения туманной, пленяющей синевы леса и пугающе – безграничного опьянения небесных восхождений.

Музыку запретили, музыкантов привлекают к уголовной ответственности за попытки переворота сознания и просветления.

Я крашу пограничные столбы для обозначения границ Рая на географических картах для общеобразовательной программы. Иисус в лице Квазимодо. Я разлагаюсь в любви и благодарности ко всем моим, не подозревавшим, поддерживающим меня в создании одномгновенно – вечного Храма.

Вечное отсутствие и самоубийство!

А ты думал смерть – это легко?

 

                   ХРИСТАПРОДАЖЕЦ.

 

Радость, дикая радость разорвала мне глотку.

К пальцам хлынула голодная кровь. Ухмыляющееся урчанье живота колотило и звенело гвоздями, я был не в состоянии, подняться на ноги. Я стоял на коленях и пытался молиться. Сознание было одурманено туманной завесой церковной вони, тело было окольчужено взглядами святых апостолов, они грозили пальцами и называли меня дураком.

Пахло разложением конечностей. Кряхтели неприязнью, охмелевшие старухи и покинутые инвалиды. Душно, духота ломала головы и стремительно обхватывала грудь руками.

Я думал, что никогда не покину эти стены. С каждой минутой оглодевшими ремнями всё сильнее стягивало живот. Я так хотел кушать.

Страшный хлопок чего-то тупого обморозил моё лицо, я обернулся назад, там была женщина с распухшим лицом, она билась об стену и что-то пыталась бурчать, а потом тихо, тихо ложилась на деревянный пол, уставший от тяжести боли и Бога.

Мои ноги обрастали пролежнями, и злые мухи налетали на запёкшуюся кровь.

В момент, когда я начал умирать, меня насквозь пронзил великий свет, до слепоты.

Я видел человека в белом, в стальных, искрящихся серебром волосах. Это был Иисус.

Он поцеловал мои руки, лицо и без слов облил меня ледяной, святой водой он ничего не сказал, только пригрозил оскалом или это была его улыбка.

Очень хочется кушать. Я видел Христа.

Голодная холера тужилась и сжимала вески, а я всё сидел и пытался молиться.

Христос сказал мне страшные, неопределённый слова – скрипы: Вера насмерть, Правда насмерть… я уверовал и присоединился к этой любви. Но голод, страшный голод угрожал и бил в грудь. Боже мой я видел тебя, но я так хотел кушать.

Я встал с окровавленных колен, зажёг свечу и двинулся к иконе, старинной, мироточащей иконе, я вытер её слёзы, накинул чёрной вуалью и ринулся к выходу. Я слышал её стоны, но я так хотел кушать. Я УВЕРОВАЛ, а продал её за кусок хлеба.

 

                       СОСТРАДАНИЕ.

 

Сострадание в кровь, сострадание в рвоту,

Сострадание выпеченное в печи с маслом без холестерина. Сострадать погибшим, сострадать продавшимся, сострадать стрелявшему, сострадать в нужно,

Сострадать живым, за то, что живые, сострадать убийце, сострадать могилам, сострадать безумию, сострадать солнцу седому, уставшему, голодному.

Сострадать человеку!

Сострадать к стенке!

Сострадать Христу, за то, что у него не было выбора.

 

Сострадать непонятым, сострадать красоте, сострадать карманам, не звенящим мелочью, сострадать Достоевскому, сострадать наготе тела, сострадать концу, сострадать началу, сострадать последнему, что у нас осталось – сострадание.

Сострадать Христу!

 

Сострадать покинувшим яблочное детство, сострадать страдавшим, сострадать мученикам несущим знамя сострадания!

Сострадать параличным, сострадать грубости, сострадать болезни непонятого неба, сострадать всем тем, кто не может сострадать.

Сострадать Богу, ибо он – один.

Сострадать Иисусу Христу!

 

                         ПОКАЯНИЕ.

 

Оголодавшее чувство любви и прощения задавила мою шею шёлковым шарфом. Пена поглотила мою глотку и изо рта хрипением вырвалась совесть. Морда отрезвела сыпью, наружу струёй харкнули заповеди. Я вспомнил их всех, все десять. И кажется, в распухших глазах, залитых кровью и слезами, я увидел Христа, он ухмылялся и корчил рожи, а может быть плакал. Моё тело было безымянным, только отчётливо слышался удар сердца. В моём рту хрипела исповедь, я молился слюной и желанием выбраться из петли. В сдавленной кровью башке, я повторял все заповеди и понимал через перетянутую шею, что я нарушил их всех.

Христос смотрел на меня и говорил, что у тебя был выбор, а я отвечал ему, что выбор был и он сделан.

Через одурманенное сознание табачного дыма, я невольно вспоминал и опускался в темноту.

Я понял, что покаяние можно приобрести только одному, только в одиночестве, только в самоубийстве.

Ноги немели, освирепевшая смерть гладила грудь, тело коченело и обмерзало, только в эти минуты я ощутил себя свободным, только в эти минуты я ощутил боль и страх, только в эти минуты я ощутил себя Богом, только в эти минуты я ощутил себя безграничным.

Меня поглощало счастье – я умирал ни один, я умирал с Христом.

Я покаялся. После я захотел жить.

Но я сделал свой выбор. Под ногами хрустнул деревянный скрип стула, шею всё сильнее сдавливало божественной рукой, я уходил в никуда.

Умер. Покаяние. Смерть.

 

Покаяние есть ничто иное, как самоубийство!

 

 

 ДЕНЬ.

 

Прекрасное дышало похотью, бил сердце на куски трамвайный возглас.

Душа томилась духотой от трезвости и размышлений. Снег омывал отчаянный асфальт, а восходящее беспечностью солнце окружало своей бесконечностью людей и земли. Карманные дела поглощали людей в бездуховность и равнодушие. Копеечная безысходность травила души и кормила тела мясными изделиями.

 

Вопросительно и строго я спрашиваю:

Жизнь так дорога? Когда милый бомж роется в помойках, в поисках пищи, когда смысл теряет смысл. Они одни имеют самоуважение, они одни знают, что такое смерть и, что жизнь – единственное.

Мы забыли об этом, убогие немощные твари.

Боль, только боль создаёт человека!

Окровавленное лето сжимала лица, обманутый ветер обдувал ухмылкой и безразличием.

 

Серьёзный асфальт давал надежду на отчеканенный шаг. Ботинки шуршали песчаным вдохновением. Супружеские пары дышали откровением и преданностью. Предательство жары разбивала надежды на ближайший отдых откровенного пьянства и соблазнения портвейна.

 

Христос воскрес, воистину НЕ воскрес!

 

                         РАСПЯТИЕ.

 

Погладить мокрую, тёплую землю, вырыть ямку, вонзив опухшие пальцы и копать всё дальше, вглубь. Обнять грудью холодный, снежный ветер. Вдохнуть запах мокрого, вспаханного поля. Голос пропал среди шума отдалённых лесов, берёзок, тополей, осин, дубов и одуванчиков.

Разденьтесь, покиньте свои тела и лица, в наготе есть Бог. Криком затерялся среди воскресшего дождя, он омыл мои ноги, и казалось небо смотрело на меня, а земля украшала мою наготу.

Я был в одиночестве, я был в красоте.

Музыка отдалённого обвивала и грела мою голову. Я был весь в белом, это одолевало моё одиночество. Тоска обморозила моё тело, ночь тихо подкрадывалась к рассвету.

Моё ожидание тянулось раскатами молнии. Отец. Отец. Отец. Страх обезумел и дико расплясывал возле меня.

Отец, мне стыдно, мне страшно, моя кровь стынет при беспощадности времени. Бесстрашие было в том, что я один.

В поле, я стоял на коленях, чтобы никто не заметил меня, я рыл землю окровавленными пальцами и отчаянно пытался дойти до воды. Я стоял и пророщенные корни ржи впивались гвоздями в мои оголённые ноги, они врастали в меня так, что я не мог встать.

 

Одиночество. Белое одиночество терпело моё присутствие. Я покорно подчинялся отблескам росы. Бесконечность одолевала моё терпение, я был зол и беспощаден. Хотелось вина. Мои волосы зарастали болезненным чувством равнодушия. Я сопротивлялся, смотрел на солнце, ухмылялся, плевал на что-то, резал себе вены сочной, безжалостной травой. Сорвал с себя белое полотно, вырвал с грудью крест и совесть, не уверовал, рыл землю зубами, ненавидел и отворачивался. Я шёл к концу. Я лёг нагим на грешную землю, кричал, кусал губы. Прикусил душу зубами и понял…

Сломал две корявые ветви с дерева. Лёг крестом. Стал Христом и плакал. Плакал на небо, на вас, плакал и отрёкся. Отрёкся и понял, что “Распятие после Воскрешения!!!”

 

P.S

Гвозди сделали своё дело. Каждому своё. Ничтожество и уничтожение.

Христос разочаровался…

 

                        ПОЛЁТ ПОЭТА.

 

Я тянулся к небу, ломал голову об ветер. Тянулся к объятьям и ласке. Рыл землю стихами. Чёрными пальцами прикасался к прекрасным образам. Святое солнце давило грудь. Я тянулся, плакал и кусал душу зубами. Я ожидал любовь, через кровь вырывал совесть. Резал пальцы об веру, за вену пил горячие стихи и молитвы.

Я тянусь к небу по изрезанным венам. Я тянусь к небу, к Богу и к спокойствию, и от греха ставшим моей пищей. Печальные головы окропил дождь, я разделся и глотал Божьи слёзы.

Через кровь, я устал от рваных ран моего мёртвого сердца. Тело рвалось на куски, рваным ртом я кричал моему небу. Уставшие, чёрные поэты тянутся к небу.

Там их ждёт Бог. Спасите поэтов. Летите, ибо вы устали. Кровь разорвала грудь с крестом, душа вышла к небу. Не держите их на пути к небу, ибо Бог ждёт. Полёт. Я вырвался в небо.

Это и есть полёт поэта. Просто они устали…

 

              МИНИАТЮРА БЕЗУМИЯ.

 

Горбатая злость и ненависть, нацепили на мою голову вдохновение. Страх, вот, о чём я пишу. Всё чёрное и даже ночь черна, как рёв собак, как ночь. Ненависть, однобокое чувство безумия, я неуправляем. Красота превратилась в обыденное: в еду, в дома, в человека. Многообещающие звуки раздражают голову, а грязные мухи лезут в рот и в уши. Всё это сводит с ума. Безумие одолело меня, мне хочется бить стёкла, а потом слизывать кровь, мне хочется орать до рвоты. Пустота тела и духа, вот, чем я занимаюсь: самоуничтожением. Я научился управлять психоподобным состоянием, от приёма галлюноцагенных таблеток, я не могу удовлетворять себя и наслаждаться.

Никакой свободы. Никаких рамок. Спокойствие, как я ненавижу спокойствие, от него я схожу с ума. Нетерпеливое создание.

Я не могу спать от мыслей о творчестве и, что делать с ним, может быть расчленить.

Злые бесы бегают вокруг меня, я отгоняю их топором, а попадаю только в себя. И вот стою я весь в крови, харкаюсь пеной на пол, смотрю на белый свет через окно, стою и думаю: Жизнь прекрасна.

 

         ПОЭТ И ИИСУС ХРИСТОС.

 

Безжизненное тело лежало на пыльной дороге. Люди не походили к нему, он вонял и гноился.

Только мухи беспечно и желанно облепили его тело, так, что оно было похоже на букет из кроваво – бордовых цветов. Никто не интересовался, вокруг пахло равнодушием, лишь нищие хотели обокрасть его, но руки проваливались в его разложение. У него были густые, высохшие волосы, прилипавшие к чёрному асфальту, на котором сочилась бездыханная кровь. Лицо было испугано и обезображено, его руки были скрючены и оборваны. Дождь омывал его лицо. Кровь сочилась отблеском солнца, пробивавшегося через серое небо. В доме, у которого он лежал, было открыто окно, видимо, это было самоубийство или убийство.

Он лежал с открытым ртом, где ещё кипела кровь. Его глаза были открыты, были голубого цвета или это было всего лишь бельмо от удара. На разлагавшейся груди лежал чуть заметный крест, светящийся красотой, виной и повиновением. Гроза обуглило мокрое тело, над головой явился святой нимб. Он лежал крестом, ноги были скрещены, а руки раскинуты в свободе и ожидании. Казалось, что это был разочаровавшийся и печальный поэт, и никто не мог сказать, почему он покончил с собой, только разлетались на ветру из его рук оборванные листы Библии.

Кому-то показалось, что это пьяный валяется, и он облил с 3 этажа его окровавленное лицо кипячёной водой. Когда тело омылось…

Это был Иисус Христос.

 

           О ПОСЛЕДСВИЯХ ХРИСТА.

 

Безумие и страх, стыд, уничтожение, убийство  безысходность и восприятие человека, как кусок мяса. Сорви с него кожу и ты увидишь раненое сердце. Изнасилуй, убей, ограбь, притворись живым, воспитывай обед, всё это приведёт тебя к покаянию и Богу. Убей, обмани, ощути влагу, сломай снег, собери снег, отогрей его своим кровавым калом. Смотри, смотри на солнце, это твоя вина, что оно погасло. Признай вину и это приведёт тебя к покаянию, к красоте, к Богу. Красота ломает твоё грязное тело, покрывает его язвами. Долго, слишком долго придётся идти к покаянию, к Богу.

Приди к одиночеству, приди к последнему, выкрикни рёвом, то, о чём ты промолчал, зашей свои раны рук, вы всегда будете правы.

Успокойся и взорвись посмертным, это будет твой конец, уставший и безногий голос рваной глотки и конца.

Ты придёшь к Богу, ибо он терпелив. Ты слишком уверена в себе, чтобы говорить правду. Пей свой холодный, лимонный чай и закусывай скрипом одиночества.

Насилуй свой ожиревший живот тоской, плюй на голодный приступ.

Я счастлив, просто счастлив, накажите меня за это.

Смотри на солнце, ибо оно залечит твои душевные раны, а когда ты проснёшься, я поцелую тебя в губы, выпрыгну в окно, оставив посмертные цветы, которые я выращивал, пока ты болела. В этом есть мой Бог и покаяние…

 

Живи. Живи. Живи, ибо жизнь есть покаяние.

 

 

К ЧЕЛОВЕКУ.

      

Мы привыкли к небу, к солнцу, к земле. Мы привыкли к небу. Это может означать только одно – смерть Бога. Боль рваного перегара спасает тех, кто ещё не умер. Оторванные люди от этой жизни, им удалось выжить и спасти Бога. Греет топлёное солнце. В ударах, в костях, в крови нищета души пытается встать с земли и выжить. Ждать второго прихода. Страшно. Отморозить конечности, залить гранёным спиртом, не ошибиться в выборе счастья. Участь – быть замёршим враньём и совестью. Охмелевший Христос, пьянел от беды и последствий. Он брёл по дорогам, спотыкался, собирал бутылки, жил на холодных улицах. Через бред и ничтожность он понял одно, что его распятье было бесполезно. Он понял, что жизнь этих людей страшнее распятья, ибо жизнь их и есть распятье. Люди, мы привыкли к небу.

Люди, мы привыкли…

 

                      ОБЫДНЁННЫЙ.

 

Расписался смертью, а сам сволочь живу. Обнял одиночество, а ласкаю трезвонную трепотню по телефону.

Человеку мало нужно для счастья – жить.

Кашляю тут табаком, встал с постели, поднимаю свою заросшую башку, перетягиваюсь урчаньем в желудке. Снова закурю. Квартира та, вся уже провоняла, пахнет как в местном сортире.

Выглядываю в окно, смотрю на небо и как легче становится, оно так близко, что думаешь заберёт тебя с собой и расплескает в никуда, чего я так долго ожидаю? Босяком стою, боюсь простудиться. Заварю кофе, чтобы ровно настолько, насколько не согреюсь и не приду в себя. Прихожу в себя, понимаю, что яйца чешутся и хочется писать. Ненависть и раздражение от этих кашлей, соплей. Злые, вонючие мухи облепят тебя как говно и кусают, а потом чешешься от них. Башка чешется, долго не мылся, от того и чешется.

А иногда так сердце кольнёт от всего, что происходит: и человек не человек, и зверь не зверь, и крыса не крыса.

Шипят, шипят что-то вокруг, разговоры разговаривают глупые, пустые, от них мозги дрожат и есть хочется.

Нервный психоз от этой теплоты комнат, тело плавится, рвотой выворачивается и невозможно думать и писать. Раздражение. Плакать хочется от этой раздражительности, больно бить себя об стенку башкой, чтоб хоть чуть-чуть успокоиться. Ненавижу грамотность пока думаешь о правильности написания букв, теряешь целую мысль или дурь. Обыденный свет, от него теряешь сознание, потому что понимаешь, это обыденность и обыденный свет и что начнется всё сначала и по кругу. От этого сходишь с ума и с дури молишься, или там ходишь в церковь. Ослепну скоро от этого дыма, тогда нащупаю балкон и спрыгну, почувствую удар и пойму, что зацепился за карниз. Это самое страшное, не исполнить того, чего ты хочешь, а жить в ожидаемом состоянии, что небо изменится и седое, ржавое, потное тело, мне не хотелось бы.

Делать совсем нечего, ковыряюсь в носу и размазываю их по стенке.

Лежу, колют подушечные перья. Неприятно. Нос чешется – не пить, скорее бить будут, впрочем это одно и тоже. Пьёшь – лежишь без сознания и когда бьют лежишь без сознания, но мне всё равно, я вообще из дома не выхожу.

Сегодня меня попросила Машенька не звонить  вообще, а я и не стану! Просто любви не хватает, а любишь.

Нервозность тянет к холодильнику, а там пусто, потому что в животе ничего нет. Вот и ручка кончилась, пришлось вставать за новой, не изболевшейся, непривычной, да ещё и подаренной. Глотнул кофейной сажи, закурил и подумал о чём-то, о чём сам не понял, икнул, пёрнул и посмотрел на портрет Высоцкого, Достоевского и на пепельницу. Вздохнул, покряхтел. Вздыхаю, когда тяжело. Три дня не выходил из комнаты, пошёл, посмотрелся в зеркало, перекрестился, что-то показалось, а я был весь чёрный от табака, башка взъерошена, вонял как чёрт, аж зеркало запотело. Думаю помыться надо. Помылся. Весь мокрый стал, холодно, я пошёл в свою комнату, закрылся в одеяло и посмотрел в потолок. Думаю писать о чём-то надо, да вроде не о чем. Тянуло меня к мысли непростой, не глупой, а самой-самой.

Полюбить себя и других, может быть. Полюбить себя, ведь это нелегко, а значит нелегко быть человеком любящим, любящим людей. Не прощу я себя. Не прощу за то, что не верил.

Снова заплакал, снова заплакал от того, что нет сил и не хватает времени, для того, чтобы написать и измениться.

А мух я всё-таки прогнал. Суки.

Отвлекаюсь на что-то неразумное, глупое, от того и голова кружится.

Успокоился. Даже сердце остановилось, и привык я к тому и этому. Ночь, а я не сплю, тело болит, кровь не поступает к голове, надышался свежим воздухом.

Успокоился в вдребезги, успокоился мёртвым, успокоился сном, повонял, забылся о написанном, но не забыл.      

Успокоился на ночь, потерял силы и мысли. Успокоился на завтра, ну а завтра займусь обыденным днём, словом, нервом, правописанием, жестом, жестокостью и враньём.

Успокоился.

Возвращение к прошлому, к памяти хранит в человеке прекрасное чувство умиротворения и детского восприятия. Как прожил свою неповторимую жизнь, какая любовь тебя посещала, какое солнце светило тебе в глаза.

Смотрю в окно и радуюсь, там всё так зелено, одуванчики, словно маленькое солнышко, их красоту не замечают, проходят мимо, не замечают так и само солнце.

Дикое заключение медицинских фактов о том, что человек это тело. Дикость, рвота, глупость вот из чего слеплены эти микробы.

Вышел в никуда, покинул этот мир, здесь никто не ждёт меня. Одел тапочки и вышел в никуда, в ничтожность, в дверь, в пустоту, а в итоге вошёл на кухню, пожарил свою вечность на подсолнечном масле, посолил, обложил помидорами, залил красным вином, поел и стал вечностью.

40 градусов вечности обожгли моё горло, я чуть не сблевал и решил немного поспать, но мысли шли в голову, мысли о Боге, о человеке. 

Подумал я, Бог вначале был человеком, который нарушил все заповеди, пил и каялся, каялся и пил. И вот однажды он раскаялся, да так, что небо сломал и ворвался в него и так человек стал Богом, словно как поэт, вначале человек, а потом Бог. А распяли невинного человека, просто чист был и нагим перед всеми, честен, душа была, любил он всех без причин и повода, а таких не любят и ненавидят, вот и распяли.

Распятье. Слишком много распятий, от того и пьём.

Поговорить с кем-то хочется, а не с кем.

Похоронный марш за окном слышится, наверно меня хоронят. И никто не слушает. Боюсь ли я смерти? Странный вопрос, ведь я уже мёртв, гнию в подземелье, ни очень удобно, правда.

Я слишком трезв от этой жизни.

Я слишком трезв, чтобы сострадать.

Я слишком трезв, чтобы мыслить.

Я слишком живой, чтобы быть трезвым.

Я слишком умён, чтобы быть живым.

Я слишком, красота спасёт всех.

Искусство уничтожит и воскресит,

Прекрасное, одинокое прекрасное распнёт.

Табачный дым наводит на мысль о не затушенном окурке.

Ржавое существование толкает нас на необдуманные поступки и на самоубийство. Прекрасная музыка бреет и ласкает мне грудь, я полюбил.

Вы можете взять всё и вырвать опухоль одиночества.

 

Я слишком пьян, чтобы объясняться тебе в любви. В любви тревога и глухой акцентрированный голод, слишком долго ждать, в любви нет слов и объяснений, есть только безумие, страх в глазах, взрыв вен и немота.

Перемена ветра, вот, что нам необходимо. Осушение волос и глухое восприятие шуршащих, нищих и оголодавших, прекрасных, ночных поцелуев и рассветов.

Голод, тело, голод, тело, голод, Христос, воскрешение, вопрос, магия, тревога, зуд, венчание стен, реальность, похмелье, связь, мука, обман, кража, заповеди, пепел, уход, ничто, молчание, марш, она, тяжесть, перегар, ломание, звуки труб, взрыв, дрожь, понимание, спокойствие, любовь, Конец.

 

Мы можем многое, всё прекрасное ломай, обманывай, весна – шлюха. Я люблю ружья. Безрассудство – когда у тебя возникнут претензии, выключи свой кровооттёк.

Раны слишком быстро заживают. Затишье раздвигает ноги и любит твои шрамы. Не отворачивайся назад, ещё всё впереди, я дам тебе совет.

Сиди и смотри, как я себя убиваю, я хочу быть таким же пунктуальным.

Шаманы, повсюду шаманы, черникой обмажь лицо и выйди вперёд. Я ни один такой ненавистный, изуродованный, изнасилованный дурак. Непохожий я, я просто одинокий, счастливый Бог. Поспи немного на удачу, повеселись и повесься одиночеством.

Мои страданья, мои недаром, спроси и я открою тебе секрет, лицом к лицу к печали стоим и смотрим в вечно обманутые глаза. Я человек, который спас Мир от лжи и прощенья всем тем, кто молчал. Я слишком дёшево продался. Я лжец, ибо я никогда не говорил правды, а зачем она нужна, чтобы говорить гадости, но зато правдивые. Поэтому я лжец, но просто добрый человек.

 

 

От усталости страшно болели ноги, я налил в тазик воды и опустил их туда, перед этим поссав. Закурил сигарету, выпил немного водки с чаем. Простудился я от мыслей холодных, замороженных. С Христом разговаривал про себя, потихоньку, чтоб никто не услышал. Он спрашивал, я отвечал, матерился на меня, даже хотел в лоб дать, но я отмахнулся, завернул ему руки, связал, посадил на стул. Долгий разговор у нас был, спорили, ругались, говорил он, что живу как свинья: не работаю, пью, ненавижу, про людей плохое говорю, в общем, свинья, сказал он. Тогда я ударил его и сказал, как же можно жить в тоске, в одиночестве, в пыли, без родных, без друзей, без самого себя, как же можно жить, если ты уже мёртв, без души.

Он выслушал меня, помолчал и сказал, да поможет тебе Бог и молись, а то жизни не будет. После, я заметил, что руки и ноги затекли и немеют уже, тогда я развязал его, мы оба тяжело вздохнули, выпили с ним, помирились,  пожали друг другу руки, и он улетел, наверно к таким же как я. Устал я от него, выпил снотворного и лёг спать.

 

                         ДИКТАТОР.

                                 (посвящается критикам)

 

В голове размозжённой алкоголем, тыкали критические выдержки из газет, написанных мной. Горбатое урчанье мозгов пиликало, жужжало и отбивало статьи на печатной машинке.

Я вырвал из книг портреты поэтов, прибив их гвоздями к палочкам, за которые держался и держал их на уровне своего тела, раздевался и бродил по комнате, задымлённой табаком и перегаром. На столе были выложены: их портреты, бутылка водки, нож, верёвка и    именной пистолет. Я примерял на своё лицо всех их, потом давился водкой, блевал, сидел нагим на рвотной луже и курил, давился табаком и слёзами, подходил к зеркалу, плевал в своё лицо, вытирал руками и накрывал зеркало чёрной шалью. По ночам мне снились лица тех, кого я унизил и оскорблял и опять я вставал в бреду надевал портрет Пастернака и выл собакой, как воют к мёртвым.

На столе было четыре портрета. Я рвал на себе кожу зубами, я не мог простить себя и поверить в то, что это я. Дым обжигал мою глотку и грудь, я запивал харчой необдуманные поступки, а после в ушах звенел похоронный марш.

В глазах шуршали и стихи, тыкали иглами и прожигали моё раздетое тело. Распорядок дней нарушался и становился всё короче, всё короче к моему существованию. В издательство я больше не ходил, от неопределённого психоза у меня отнимались ноги, руки и голова. Я часто мочился под себя, уложил трёх, оставшихся портретов возле кровати, на язвенных коленях дополз до стола, взял пистолет и оставшуюся бутылку водки, голодом взрывался и так хотелось табака.

От нервных и разжигающих мою совесть и правду, совесть и вину, я становился параличным, убогим и язвенным.

Моя голова и тело покрывались пролежнями, я почти не двигался. Слепота одолевала меня, но я всё же надевал портреты и чувствовал, как кожа облезает и кровоточит, и поэтому портреты моих покаяний теряли лицо, краска мокла и сползала.

Добрый слишком добрый солнечный луч подошёл ко мне, это было ночью.

Это был Иисус Христос, он поднял пистолет, накрыл окна шалью, в зеркало плюнул и растёр, и сказал: “Не суди и не судим будешь”.

В истлевшей правой руке лежал пистолет, кровать бала залита мочой, гниющей кровью и калом. Повернувшись боком, я посмотрел на лица поэтов, заплакал и через бурлящую во рту кровь молился. Иссохшей рукой смахнул одеяло, кости виднелись из-под язвенно – порванного тела.

Правой рукой воткнул в своё тело деревянные рукоятки с портретами поэтов, взял пистолет и застрелился.

 

“Не суди и не судим будешь”…

 

       МИНИАТЮРНЫЕ ПРОЗИКИ.

 

“К Красоте”.

 

Бейте монолит, жгите отрезвевшие столбы, Рубите окоченелый опыт истории, тормозящий новые лица.

Ведь мы идём к красоте.

 

“Отсутствие”.

 

Деревья обрастают каменными мемориалами.

Заповеди торжественно воспитывают стабильность вен.

 

“Измождённый”.

 

Скрежет домов, разукрашенная темнота, обрывок лени, медные лица и глаза. Пыльная рвота окружает мой город. Люди с пять хвостами и красивыми рожками на лбу, обильно выглажены и строго расчёсаны мысли куда пойти. Из угла в угол, из подворотни в подворотню. К поездам, быстрее к поездам, там сходят с ума от не хватки кислорода и изобилия прокажённых. Там нет Христа. Там есть шершавые куртки, потные ладони, звенящая медь, танцующие инвалиды и грязные, милые цыгане.

 

“Тоска”

 

В подчинении, в неволе, осуждаю свободу.

За тоску, за себя, за волю и неволю, за веру и не веру.

Тоска.

 

“Помни любовь…”

 

Я тебя понимаю и люблю, потому что ты такой же человек – одиночка, женщина. Я плюю и ты плюй на взгляды, возвышающиеся выше своего дерьма и плоти. Но помни и не забывай любовь!

Если ты забудешь её, она растопчет тебя в грязь и ты, ты превратишься в вонь и падаль.

Ты пьёшь, потому сто нет любви, и я ни чем не могу тебе помочь, разве, что поднять тебя с земли и отвезти тебя домой, в успокоение, в Рай.

 

                                                                     ***                       

 

“Дождь же за окном, ничего не сгорит”.

 

“Скоро погаснет свеча. Тусклявая тоска вздёрнет электричеством, и я не буду больше писать”.

 

“Тяжело засыпать одному в пустой квартире”.

“Тянет ладаном густым. Я в гробу. Я умер”.

 

“Вы видели, как распяли Христа?!?

Я видел!…”

                   

                        ТАНЦЫ.

 

Солнце трескалось от счастья, Земля танцевала, переворачивалась и гремела колокольчиками, люди прижимались друг к другу, хватались за руки, пели и танцевали. Среди людей, в кругу Христос отплясывал нагими ногами на траве, вокруг него росли цветы: красные, жёлтые, прекрасные. Все улыбались и танцевали вокруг Христа. День и ночь смешались. Все забыли числа и цифры, было только светло. Все любили друг друга, глаза святились огнями, древние голоса вышли на улицы, значит, мы оторвались от этого мира и вошли в свободу и любовь. Мы курили небо и музыку, которая вводила нас в транс. Мёртвое покинуло нас, мы стали вечностью. Поцелуями мы прогоняли грусть, чувствовали счастливое одиночество. Хрустальные и мокрые дожди омывали наши лица. Никаких запретов, зданий и законов.

Из-под наших ног отбивались ритмичными звуками, золотые монетки. Только танцами мы прогнали смерть. Конец никогда не наступит, любовь продолжит наше счастье. Звёзды будут светить нам, вино не даст нам усталость и тоску. Влажные губы. Любовь. Танцы. Вот наконец-то мы стали живыми, ибо мы разбудили нашей музыкой Бога и он вошёл в нас. Эта длинная, великая река. Она возродила в нас красоту. Разжигайте костры и плесните Бога в наши бокалы. Они не знают. Вверх и только вверх, опьяняющим телом возвысьтесь в небо. Глотните сон, ибо он чужд всем нам. Мы живые, не закрывайте двери, ибо Бог видит всё, но слишком поздно, мы смотрим в глаза своих ближних, никакого конца. Мы превращаемся в прекрасные цветы, деревья и улыбающихся, мягких зверей и птиц. Мы уходим в ночные леса, время отдыхать, уходить в лето, ибо скоро настанет конец. Не пропустите тени. Мы вошли в лес, разделись и ожидали конца, шли к друзьям и ожидали.

Никаких подарков. Мы сможем увидеть их, они рядом, кровью играло небо. По дороге мы писали и пели песни, рассказывали истории о древних деревьях. Лето ожидало нас, мы шли к озеру, освещённому горящим солнцем, древним и могучим. Хотелось успокоиться и отдохнуть. Мы почти пришли, но среди нас был убийца, он убивал нас усмешками и рычанием. Когда мы подходили, мы встретили тень ожидаемого конца. Он сидел возле озера, умывался и танцевал. Жёг костры и поворачивался к нам, заметив нас он улыбнулся и успокоился. Мы подошли к нему, разглядев мы увидели Бога. Конца не будет. Это был Рай. Бог танцевал и радовался, мы танцевали и радовались

 

Конца нет. Бог в танце. Есть лишь Рай.

 

Конца НЕТ.

 

     ТАНГО.       

 

В глубоком и отчаянном спокойствии, я подарил улыбку и пожарил скалистые зубы Маме и Папе.

Сегодня, утром я ощутил непредсказуемость моего покоя души и тела. Я смотрел на них, они танцевали, я понял, что танго – это любовь, это там, где раздеты приделы уличных и рабочих созерцаний сверху. Мне не помешало это понять.

Танго – Мужчина ощущает не власть и превосходство, а заботу.

Танго – Женщина ощущает не слабость пола, а ласку и обращение к ней, как к хрустальной, тонкой вазе, которую так легко разбить, она ощущает любовь и необходимость держать её на руках, как что-то мягкое, сладкое и необходимое.

Танго – это влюблённый Мужчина. 

Танго – это летящая, но крепко держащаяся на ногах, Женщина.

Танго – Мужчина в Женщине,

Танго – Женщина в Мужчине.

И никакой крови и стрельбы.

Кто-нибудь услышал меня?

Я никогда не писал об отношениях между мужчиной и женщиной, хотя всё моё творчество заключено в любви. Никакого пепла, только любовь. Обыденность съедает эти понятия, мне так хотелось бы, чтобы все умирали молодыми и прекрасными, потому что любовь стареет, пылится и умирает. Я хотел бы, чтоб они умирали вместе, от любви и тогда любовь станет вечной и останется с вами. Вы слышите эту музыку – это любовь. Она молода, разноцветна и молитвенна. Любовь стареет, ибо любите снова, кровопускательно и молодыми.

Но, если любовь не врезалась в вас и не пробила грудь, СТРЕЛЯЙТЕСЬ.

Любовь. Любовь. Любовь!

 

 

 

 

                              ИНОЙ.

 

Я стал разорван, мои глаза оторваны, теперь я вижу всё: и начало, и конец, я вижу насквозь, насквозь себя и других. Я вижу молитву. Заглянув поближе в себя, я отгладил и надел на себя правду и ложь. Я стал одиноким в своём “Ином” восприятии и ощущении, я стал трезвым воплощением однобокости чувств, переживаний и сострадания.

Я стал трезвым расчётчиком любви, одиночества и покаяния. Никакой музыки, только рёв, треск и крик разочарованной публики, потому что я пою молча, про себя.

Всплеск, кровоподтёк и инъекции одиночества не бьют меня по щекам, не переворачивают окровавленные мозги и уже не могут спасти от потери сознания, от потери красоты и от трезвевшего сердца, потому что я стал мёртвым.

 

Только этот голос охмеляет меня и собирает мои куски мяса по местам, раскладывая их по полочкам, склеивая их скотчем. Я не вижу солнца, но я вижу харчу на земле, я вижу только высохший асфальт, издёрганный ботинками.

Мне не хватает любви. Я свободен только в одном, в том, что я могу выбирать и различать.

Высыхая и вставая, сгорбившись от привычки однобокости, я чувствую, что я мёртв. Аминь.

Высохли все слёзы, не помог мне Христос. Не омыл моё тело дождём, я высох.

Пробуждаясь от повседневности, я смотрю на петлю, может она поможет стать живым, стать чувством, но в глазах только пыль и марлевая, окровавленная повязка. Я покрылся язвами от неверия и всевидения. Догорает свеча, молитва исходит гноем, церкви рушатся и моё высохшее сердце не стучит. Не стучит, потому что не живёт и не чувствует.

Я покидаю эту решимую однобокость взглядов и чувств. Я перестал сострадать и каяться.

 

Я стал разорван, я стал разорван однобокостью.

Я стал “Иным”.    

 

                      УБИТЬ БУДДУ.

 

“Убить Будду – свобода,                            

Убить Будду – возвышение,

Убить Будду – разрушение,

Убить Будду – несокрушимость,

Убить Будду – величие,

Убить Будду – вечность,

Убить Будду – возвращение Бога,

Убить Будду – это превращение в “ОНО”,

Убить Будду – это становление в “Я”,

Убить Будду – СВОБОДА…”

 

 

Убить Будду.

Нерушимая непредсказуемость исхода ритуала пугает и настаивает на непредсказуемость исхода.

Свечи, свечи, молитва, потеря сознания, одурманенность и понимание всего происходящего, молчание, сосредоточенность и ясность, стоящая на окровавленных коленях.

Молитвы и сосредоточенность убийцы, втыкающего своё направление на вход и выход, на жизнь и смерть. Либо ты убиваешь Будду, либо ты убиваешь себя. нерушимое сосредоточение превосходит тишину молчания. Немота, нет слов и звуков, не вмешательства и раздражения. Нет прошлого и будущего, всё зависит от насыщения сегодняшнего равнодушия и равновесия. Насквозь, только насквозь, пробивай Его сердце. Он весел, так развесели Его так, чтоб Он заплакал и захлебнулся в собственных харчках. Ты должен отрезать своим молчанием все части тела. Твой дух должен быть свободен и связан непредсказуемостью твоих желаний и действий, этим ты свяжешь Его цепями удивления.

Нужен взрыв твоего сознания так, чтобы ты встал с колен Веры во всё, во, что ты верил. Стань учителем. Стань молчанием, сравнимым лишь с могучим спокойствием гор, стань отшельником. Он всё-таки смотрит на тебя и улыбается. Разрежь свой рот, чтоб улыбка твоя была больше и смех твой заглушил Его. Разбей стены Его храма так, чтобы Он стыдился своей наготы и безобразия его тела. Будь голоден, будь счастлив, будь выше, будь своим учителем, забудь Его веру, убей Его облик, убей Будду, убей Его величие, убей Его вечность.

Этим ты убил Будду.

Убил Будду – мелодичный рёв свободы окутает тебя, ты приобрёл веру, ты возвратился в “Я”. Ты превратился в прозрачность. Ты превратился в ритм Земли.Огонь, вода, ветер, Ты. Ты – огонь, вода, ветер, шум моря и загадочность солнца.

Ты велик. Ты вечен. Ты в Боге. Бог в тебе. Ты открыт для нового. Бог в тебе. Ты возвратился в “Я”. Ты свободен и могуч. 

 

Убить Будду.

 

Убить Будду – свобода.

Убить Будду – вечность.

Убить Будду – величие.

Убить Будду – Свобода.

 

          СОЗДАВАЯ НОВЫЙ МИР…

 

Разрушаемое отключение мыслей, мозгов и забот. Только дух управляет тобой. Оглядываясь в себя, я продолжаю наказание и свободу. Поразительно уютно и тепло, в такой ласковой атмосфере никто не сможет определить свою личность и обличие, так как перед солнцем все равны и однобоки, но когда ты дрожишь от тоски, холода и дождя, все найдут себе подобных, обычно это бывает осенней зимой, ранним, свободным утром в трамвае. Тревога, нытьё, затяжное молчание стен, комариные укусы в спину, заставляют оглянуться назад, в зеркало и ты увидишь себя или того, в кого ты превратился.

После, после только тишина, тени и прыщи от комариных укусов, уксусов и преднамеренных желаний утопиться в крови. Мне не нужна свобода – это слишком долго. Жить сейчас, одним мгновеньем, как комар. 24 часа – это то, что я называю жизнью, свободной жизнью, беззаботной и смертельной.

Может стать писателем? Нет не получится, я слишком много и мочегонно предаюсь воле и соблазнам прерывать связь и планы. Поэтом, да поэтом, потому что я слишком часто и мочегонно предаюсь воле и соблазнам облизать лакомство и умереть.

Что? Неразрешено начальником рыбного отдела.

Создавая новый Мир, не забудь про меня.

Почечная недостаточность – эпилог, предисловие или прелюдия к открытию, к открытке с прощальными словами о любви к той, которая отвергла заветы любви, или это просто неразделённая, обыкновенная, рядовая обстановка новой мебели, только не забывай ключи от новой квартиры.

Мы Христы и кресты в подполье два на два.

Я люблю её так, как взрывается рассветное солнце, так, как раздавленный, искристый снег освещённый полнолунием. Но…

Я люблю её так, как тяжесть героина давит на кровь, обходит и обжигает удовольствие неба.

Я люблю. Кто-нибудь услышит?

Создавая новый Мир, не забудь про меня.

Я хочу отоспаться вечность.

 

   С ДНЁМ РОЖДЕНИЯ, СМЕРТЬ.    

         (посв. г.Сочи и знакомству с отцом)

 

Мама покинула нас, мы должны тихо приближаться друг к другу, хотя не знаем друг друга, имена не назывались.

Тепло прижиматься телами и тереться, чтоб стало узнаваемо – жарко, как скулит собака, как воет одинокий, этим звуком мы должны сближаться. Но я никогда не сделаю этого.

Чтобы было харкать и мочиться до самой великодушной заботы. Ты хочешь меня, так разорви прошлые тела, лепи и создавай “Новые”.

Поразительно, поразитно, блошинно, вшинно твою жизненную линейку – змейку распределили до самого конца, но не твоего, а их. Из этого один выход – у тебя есть выбор, но если ты хочешь худощаво – искусственно творческого конца, выбирай себя, ибо у тебя выбор, а у судьбы: сутки, месяцы, ожидания, распределения и расчёт.

С днём рождения, Смерть! Я воспеваю её, но так выходит смешно, потому что мы думаем, что мы живы…

Носки в крови от того, что душа в пятки уходит, когда не о чем мечтать и ты выбираешь: мытьё посуды и стирку грязного белья. Умойся лучше сам.

Высказаться и выблеваться высказанным, мне предлагают разменять гул и рёв публики на 25 рублей за книгу. Новые земли и потрясения голосовых связок не воспринимают.

С днём рождения, Смерть!

Не воспринимали и Христа, а теперь влезают в двухтысячную пыль праха, веры и жизни вечной, с лопатками и очками.

Ничего не найдёте, ибо был Он.

Мы что-то пропустили, оглянитесь вокруг…

У этого парня однозначный, великий конец.

С днём рождения, Смерть!

 

                        В ИНОЙ МИР…

 

В иной Мир воскресся я. Светло и печально, от того, что всё освещено и видно. Осень в ином Мире, всё завяло и давно уже не посещают иных. Цветы вянут, ветер ласкает моё лицо сухими листьями, упавшими с Земли. Воскресшие в иной Мир, отмечают прибытие друзей, а я ожидаю своих. Долго, мучительно долго ждать. Я отправился в поле, покосил траву, на вырезанном поле я присел, выпил вина и многострадательный Господь сел рядом. Обнял меня, мы заплакали. Говорили о чём-то истинном, светлом, ином. Выпили мы с ним вина, закусили небом, разговорами, ветром, укрылись тёплой, сухой листвой и уснули. На утро я умер в земле, а после, к вечеру, я оказался в ином Миру.   

В иной Мир воскресся я.

В иной Миру вновь.                                   

В иной Мир…

 

                ПОД ТЯЖЕСТЬЮ…

 

Под тяжестью земельного быта, теряешь своё сознание чутья: духа, подсознания и неба.

Под тяжестью осознания потерянного, становишься бытовым рукопожатием и борщом.

Под тяжестью осознания непотерянного, становишься прозрачным, бестелесным идиотом.

 

Под тяжестью земельного быта, потери сознания чутья: духа, подсознания, неба, осознания потерянного, осознания непотерянного, становишься потерпевшим, просящим, подчиняющимся, отломанным куском, потерянным, срокожизненным, сокращённым, календарной цифрой, просчитанным, злым, уставшим, оторванным, ничейным, собственным, осёдланным, не своим, окольчуженным, стоящим на коленях, но не к Небу, но не к Богу, становишься инвалидом земельного быта.

Просто, наверно, может быть, ты устал, и нет сил.

Но это непростительно…  

Под этой тяжестью, ты забываешь и уже не помнишь лицо любви.

Усталость. Быт. Нет сил.

Это непростительно… непростительно Небом и Богом.

Это непростительно мной.

Это непростительно красотой и прекрасным.

Это непростительно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

        МЫСЛИ.

              (под прозой)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  О ТРАГЕДИИ ПРОСВЕТЛЕНИЯ.

 

Посмотрите, что получил я, после самого главного в жизни человека момента, момента просветления. Посмотрите во, что я превратился и какая истина, ведущая к просветлению изуродовала моё лицо. Посмотрите, кто со мной остался: лишь тени ошибочных мыслей и действий духа, лишь тени ошибок ошибочных образов и целей, ошибочных идеалов; осталось лишь прозрачное, неошибочное, заслуженное одиночество тела.

Но признание лишь в том, что после всего этого становится легче, обдуманней, честней. Истина коротка, слишком коротка. Стоит ли жизнь человека, изначально ведающего, что жизнь неумолима в своих пределах времени?

Стоит!!! Я говорю это под всей дерзкой тяжестью своих чертовских и Божественных истин.

Слишком много глупых, непредсказуемых, великих потерь ты понесёшь в этом беспощадном вареве поиска истины и просветления. Белым по чёрному, чёрным по белому – это обнадёживающее определение истины, как просветления и просветления, как истины.

Если ты готов к этому выбранному пути, помни выбранному не тобой, а желанием открыть и сохранить тайну, сохранить истинные тайны, тогда истина встретит тебя, она будет говорить с тобой, истина ворвётся ударом, переломав всё неистинное твоего неистинного прошлого, истина вновь родит новую истину – тебя, ибо истина в человеке, родит нового человека – дитя истины.

После. После осознания и воплощения истины, происходит просветление; страшное, неистребимое просветление жизни и человека. На пути к осознанию и впитыванию великого просветления, истина по сути своей является лишь движением, начальным периодом и подготовкой к Просветлению.

Истина перед просветлением. Истина ставит в тупик и не даёт возможности продолжения жизни и размножения. Истина не стоит жизни человека. Просветление ставит в тупик, несмотря ни на, что и чтобы там не было, оно заводит и затягивает в бесконечность судебных тяжб.

Высшее просветление окружает человека: его безрассудство и непонимания происходящего.

Стоит ли жизнь этого?

Стоит!!!

Просветление превращает человека в одиночество, в государство, в государство в государстве. После просветление и осознания, просветление даёт хозяина собственной хозяйственности. Стань хозяином, государством, холодом, непредсказуемостью. Но знайте, ибо я говорю, что просветление – одиночество души и тела, холодное одиночество. В этом познании и осуществлении просветления, ты потеряешь всё то, что было так дорого для тебя здесь, на земельной и бытовой житухи и справедливости. Ты станешь сутью, целью и неопровержимой частью тела просветления.

Ты станешь одиночество своего одиночества.

Потери и уничтожения потерпит твой разум, религию, пуповину и грудное вскармливание.

Просветление воскрешает и вскармливает одиночество. Трагедия просветления лишь в том, что просветление не достижимо для большинства. Я одинок. Просветление приводит к одиночеству.

Стоит ли жизнь человека, изначально ведающего, что жизнь неумолима в своих пределах времени?

Стоит ли жизнь истинного просветления, дающая только обнажение и осознания себя, великого одиночества и уничтожения граней человека, разрушаемых, доводящих до шизофрении?

Стоит!!! Я говорю от Бога! Стоит!!!

 

              

 

 

                    ВДОХНОВЕНИЕ.

 

“Вдохновение. Где его искать? Разве, что только в пищеварительной системе, в своём желудочном тракте. Печальное небо стоит в ожидании. Разукрасив своё голое тело лаком для ногтей, обвязать его стерильными бинтами и оставить вечность в покое, в цветах. Точки, бессмысленные точки, знаки препинания ломают виски и разрывают порывы, свежо – вымытые порывы к подвигу, к действию, к пошлятине. И снова вдохновение, за которым потом не было бы стыдно перед критически настроенными сучками и опилками великой литературы и поэзии.

Вдохновение – это спираль, спираль из колючей проволоки, раскалённой до красна. Она может быть прямой, согнутой вкруг, она может быть бесконечной. От формы вдохновения зависит продолжительность, неповторимость, прямота, колючесть, жжение, температура того, во что вливается это вдохновение. Речь, только об искусстве и творчестве. Можно смазать вазелином эту спираль, охладить холодной водой и скатиться, при этом, успев съесть кусок пирога, насытиться и упасть жопой на мягкое, заработанное кресло, место, точку.

Я же поддерживаю иной путь. Изрезать в кровь свои руки, останавливаясь, чтобы прижечь раны, изорвать свой зад об колючую спираль вдохновения, крича и всхлипывая стихами.

Такой путь выбирают те, кто никогда не дойдёт до конца, до своего жестяного Рая, духовного Рая, пепельного и изрыгаемого алкоголем Рая, Рая поэтов и вдов – поэтов.

 

Вдохновения не существует, это есть, всего лишь стимул для движения, выдуманный стимул и миф…(для тех, кому за 40).

 

Вдохновения не существует”.

 

 

                    ДОБАВЛЕНИЕ…

 

У каждого поэта есть своя тайна, есть своя книга жизни и есть своя закладка.

С этой, то закладки начинается поэт, он начинается там, в месте, в котором он заложил закладку в своей книге жизни, после чего он теряет её или попросту забывает, где она лежит. Он становится поэтом и туманом покрывается его прошлое для всех и особенно для него…начинается тайна.

 

“ Я же разгадал свою тайну и существо, и сознание своего поэта.

 Существо и сознание моего поэта есть ложь и умение с ней обращаться, во имя Творчества!”

 

“Может быть это всё образ, но он так же является тайной…”

 

 

 

МЫСЛЬ 1.

 

Время новой музыки и новых танцев, пестрящих обнажёнными телами. Желание повернуться к югу, северу или может к новой стороне, всё зависит от окна, в котором встаёт и падает солнце. Желание быть прожёванным куском желания. Терпение, терпение спасает от необдуманных действий, обращённых к условиям нового быта.

 

                          МЫСЛЬ 2.

 

“Только гений способен на безумное ожирение и на истощение со смертельным исходом”.

 

                          МЫСЛЬ 3.

 

“Как можно быть современным поэтом, если это “современное” не нуждается в таковых?

А хочется быть на счету у настоящего времени и, если где-то, кого-то и обзывают поэтом, это лишь издержки прошлого, но мёртвые – удел мёртвых, а хочется и необходимо надо быть живым, настоящим, ведь “время золотых листопадов” прошло.

Может я не прав, поправьте меня, я буду только рад!”

 

                            МЫСЛЬ 4.

 

“Как удержать себя в ритме духовности, духа, морали и искусства? Или может быть, здесь не нужна система, а напротив, колорит чёрного и белого, ничтожности и высоты.

Не в ритме, а в конвульсиях беспорядочного развития клеток и микробов, заключается искусство!”

 

                            О СЕБЕ.    

“Я не писатель, я просто поэтический наблюдатель, аналитик”.

 

 

                                МЫСЛЬ 5.

 

“Мне кажется, что поэту необходимо воспитать или иметь чувство времени, не в смысле чувствовать время при, котором он живёт, это понятно, а в смысле уметь выжидать, то есть быть смотрителем, наблюдателем. Отойти в сторону от бесконечного потока чувств.

Быть отстающим в бешенной автогонки, то есть не быть жертвой, а мимо проезжающим.

Объясню почему. Потому что, как мне кажется, самое неприятное, самое страшное, если поэт захлебнётся чувством жертвы, поверит в неповторимость своей трагедии или счастья, захлебнётся личностным чувством. И если с поэтом это случится в раннем или позднем времени, для него наступит конец и конец этот является в виде бесконечного повторения. Поэт настоящий имеет чувство наблюдателя – это, во-первых, и чувство каждодневного рождения – это, во-вторых.

У настоящего поэта взгляд не изнутри, но снаружи.

Если у поэта есть только чувство жертвы, он будет только жертвой, Если у него есть только чувство преступника, он будет преступником – это “взгляд изнутри”. “Взгляд изнутри” являет два единственных определений: “Да” и “Нет”.

Поэт же должен являться в лице не определений: “Наверное”, “Может быть”, “Кажется”, “Ли?”.

Поэт имеет право на точку, но полным знаком должен являться Вопрос”.

 

                                МЫСЛЬ 6.

 

“Пережив покаяние, ничто иное, как самоубийство, я дошел до критического состояния, то есть стал критиком.

Раньше я создавал атмосферу, теперь же я управляю ею”.

 

                         НАСМЕРТЬ.

 

“Мне необходимо подпитывать себя, своё сердце разной всячиной: алкоголем, поэзией, фотографиями мёртвого Маяковского, звуками, криками о помощи, галлюноцогенными таблетками. Всё из-за того, что часто ощущаю, как сердце останавливается и я постепенно, цивилизованно начинаю умирать. Атмосфера духовности исчезает”.

Русское малокровие даёт о себе знать…

Это малокровие часто называют великодушием. Это великодушие воняет ничтожностью, подменами и воровской неопределённостью. Ведь только мы можем понять такие вещи как трагедию и изломанность судьбы товарища Сталина. И всё это после 3 – кратного уничтожения поколений и истории. Мы должны понять нашу ущербность и закономерность того, что в нашей стране идёт борьба на уничтожение.

Конечно, таково русское начало. Нами управляет врождённое чувство рабства. Понятие бесценности человеческой жизни у нас воспринимается с точностью наоборот или совсем буквально. Ген вечности ослепляет. Земля обезвоживается и истощается. Второго Есенина, Маяковского, Блока уже не будет, Увы!

Мы должны понять, что бесконечно испытывать Бога нельзя, терпенью приходит конец. Мы не можем оставить нашим детям ничего “ХОРОШЕГО!”

Вся история нашей Земли показывает, что жизнь русского человека являет цель подготовки к последующим товарищам и царям.

 

Мы воюем, только НАСМЕРТЬ!

Можем, только НАСМЕРТЬ!

Живём, только НАСМЕРТЬ!

 

 

 

                         

                       МЫСЛЬ 7.

 

“Настоящее искусство, значимое творчество несёт в себе одну, главную, великую цель – это сохранение основания первородного, детского страха и ужаса перед реалиями, удивления и сострадания.

Необходимо и нужно хранить в себе страх перед Бабой-Ягой – это будет означать только одно – Ты ещё не умер.

Страх и ожидание чего-то, что войдёт в твою дверь твоего дома, после того как Матушка ушла на работу.

Различие взрослых и детей заключается лишь в том, что ребёнок чувствует, что он – Один,

а взрослый чувствует, что он – Одинок”.

 

              О СВОЁМ ТВОРЧЕСТВЕ.

 

“У уродов самое принципиальное мнение о красоте”.

 

                         

                           МЫСЛЬ 8.

 

“Сомнения всегда приводят к зависимости того или иного, между, которыми колеблется твоё сомнение. К той зависимости, которая управляет тобой, и ты не можешь повлиять на неё”.

 

                           МЫСЛЬ 9.    

 

“Когда каждый имеет свой взгляд,

Всё становится безликим”.

 

                           МЫСЛЬ 10.

 

“Художники или творцы бывают разные. Разные по своему составу: крови, духа, кровеносной системы, мировоззрению, мнению об отрезанном ухе Ван Гонга. Есть постояльцы, миражи и оазисы: великие, штамптные, эпотажные, обкуренные, всякие.

Но несомненно и без сомнений и тем, и другим необходима каждодневная работа над создаваемым!!!”.

 

МЫСЛЬ11.

 

“Если посмотреть на своё творчество в целом: снизу-вверх и сверху вниз, то я могу сказать, я сделал всё, что я хотел. А делать того, что я не хочу, не собираюсь.

Но вот понимаю, что искусство настолько благородное дело, так, что оно “обязывает’’ вершить и совершать: во имя красоты, во имя Бога, во имя прекрасного, во имя сохранения тайны и магии на этой Земле, наконец, во имя перемен в человеке, во имя самого человека.

Я уверен, что совершенство, идеал совершенства, можно достичь только в искусстве и через него.

 

 

Искусство даёт возможность менять и преобразовывать небо, ставшее старым и

 

банальным. Искусство даёт возможность творить чудеса, создавать Бога, быть Богом.

 

Когда Земля станет искусством и человек на последнюю монету купит не хлеб, а книгу, то вот тогда-то можно будет утверждать, что борьба закончена и всем творческим людям уже будет нечего делать здесь.

 

Искусство – это в первую очередь борьба: на уровне фашизма, тотальной политики, где основой этой борьбы является сопротивление и отказ духа от тела.

 

Искусство – это религия, это религия соединяющая в себе все вероисповедания. Это, можно сказать альтернатива Иисусу Христу, всем пророкам и миссиям.

Ведь, чтобы человек поверил, ему нужен не образ, а лицо или хотя бы черты лица”.  

 

 

                           

 ЛЮБОВЬ.

 

“Безысходность, падаль, оскатиневшаяся, уничтожение – всё Любовь”

 

К  МАТЕРИНСКОМУ ОБРАЩЕНИЮ.

                        (02.08.03)

 

“Ты меня убила кроваво и тепло, я не смогу жить при этом. Весь Мир, вся Земля утрамбовали мою грудь и рот. После твоего обращения – письма, я умер и не смогу с этим смириться: с тем, что я ещё живу, с тем как я себя вёл всё это время.

Я умер.

Я прошёл почти все обрывы и окопы, но твоё письмо свалило наповал взрывным осколком, и упал я в 2 на 2.

Я умер. Я люблю”.

 

 

 

 

                            МЫСЛЬ 12.

 

“Самоубийство – это Бог, ибо Бог – правда и совесть. Обречённый на самоубийство, обречён на Бога и обличён Богом.

Одиночество – это отшельник, отказавшийся: от Мира, от тела, от телесного Мира.

Одиночество – это чистое, духовное сознание и попытка изменить солнце. Я говорю о высшем, великом отшельнике, который от духа от духа, но не от тела.

Самоубийство можно достигнуть лишь через покаяние, одиночество можно достигнуть через отшельничество.

Прекрасное всегда рождается в самоубийстве и одиночестве.

Прекрасное, помните прекрасное спасёт Бога”.               

 

 

 

 

 

                       МЫСЛЬ 13.

 

“Нашу музыкальную поэзию, я называю только словесно – поэтическим рвением к красоте слова и красоте описаний чего-то важного и вечного.

Музыки у нас нет. Как у Г.О., у Высоцкого, у Янки, есть лишь только психоделико – психопатный срыв, желание, чувство и ещё ритм, на который ложатся стихи.

 

В моей музыке, я понял, есть лишь поэтический, словесный борщ, проще говоря, стихи.

И, когда я это понял, я подумал, либо нужно писать стихи под ритм…а, если по правде, от всего понятого: вешаться, серьёзно вешаться”.

 

                       

 

 

 

                          ДЛИНННАЯ. 

                                       (посвящается сигарете)

 

“Главное, как относиться к сигарете: можно выкурить сигарету, как проститутку, а можно и нужно курить сигарету, как высохшую, длинную, размерянную мысль и тогда ты становишься одиночеством, а она твоим единственным, верным другом”.

 

P.S.

Вот поэтому, я ушёл из всех школ, где я учился. Там в курилках, на переменах курили быстро, скрытно, “фасками” и наполовину. Я не мог находиться там, где так курили.

 

                         МЫСЛЬ 14.

                    (посвящается Хлебу)

 

“Из всего, что я пробовал, я понял, что самое вкусное блюдо – это хлеб, потому что его вкус всегда разный и он неповторим”.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

СНЫ.

 

 

 

 

 

 

 

 

                               

 

 

                              СОН 1.

 

“Когда тебя покидает надежда, останься наедине с собой”.

 

“Когда тебя покидает Мир, управляй и радуйся”.

 

“Когда тебя покидают слёзы, печалься и молись”.

 

“Когда тебя покидают: печаль и молитва, значит, Мир воскресает, надежда становится твоей одеждой, и слёзы покидают тебя…

Когда наступает бесконечно – бесполезная вечность…у каждого свой выбор”.

 

                          МОЛИТВА.

 

Господи, научи меня бить, но наказывай меня, если ударю невинного. Господи, дай мне силу правды, дай мне силу видящего и

 

различающего лица виновных и невинных, но наказывай, если сила видящего превратится во взгляд смотрителя, наблюдателя и надзирающего. Господи, дай мне силы, чтобы любить. Господи, дай мне силы каяться, если любовь, данная тобой, не будет воспользована мной или будет забыта и залита кровью всех виновных. Господи, дай мне силы, чтоб терпеть и воздерживаться от пустых, каждодневных словотрепаний и трат сил, и времени данных тобой. Господи, дай мне волю и свободу выбора, независящего от скверных и злых по настоящему времени обстоятельств, когда оружие и паскудство, обман и голая похоть окружает меня.

Господи, дай мне силы, чтобы думать и умело обращаться с тем, что я решил. Господи, дай мне силы, грешить и осознавать все грехи содеянного. Господи, дай мне сил, молиться и орошать под ногами почву своими слезами, за тех, кто считаться будет виновным и тотчас же будет бит мной. Господи, дай мне взгляд

 

чёрно-белых очков, чтоб различал я чёрное от белого. Господи, дай мне умение избегать путаницы меж чёрными и белыми красками. Господи, дай мне сил и умения, чтобы воспользоваться всем тем, что ты дашь мне, во имя правды, во имя истины, на нашей Земле и на Землях юга, севера, запада, востока от нашей Земли. И буду держать я ответ к твоему престолу на Высшем суде, но не буду держать ответ к престолу человека и земли его, где всё заросло обманом и смертью.

Господи, спаси и сохрани во имя правды и жизни на нашей Земле, во имя искоренения обмана и смерти, во имя искоренения тех, кто несёт обман и смерть.   

Во имя правды и жизни, Аминь.

 

                               

 

 

 

 

                              СОН 2.

 

Приклейте мне крылья, я так давно не летал.

Мне тоскливо без неба, я отвык от людей и кажется, потеря дар речи, ничто не волнует, здесь невозможность. На Земле мне хочется плакать, остановите сердце, оно устало. Обрубите цепи, которые неумолимо и беспощадно держат меня, звеня холодом и тоской. Отпустите, я всё уже сказал, мне нечего делать здесь. Я сделал главное, я смирился и сошёл с ума.

 

                            ИРОНИЯ.

 

“На днях слушал лекцию Карлоса Кастанеды о том, как курение вредит вашему здоровью”.

 

                              УТРО.

“Лёгкость, пух, мягкость мыслей, белый свет, комнатная теплота подняли меня с кровати и отправили в туалет”.

 

                 ЭТО БЫЛА ЛОЖЬ.

 

Успокойся, больно и страшно не будет, без крови. Твоё молчание пугает меня, потому что мне кажется, что ты боишься. Поговори со мной, твоё сердце бьётся и взрывает окна. Тише, так нас с тобой заметят и поймают. Я развяжу тебя, твои руки совсем онемели, я был так же напуган в детстве, тогда я вырыл яму, сел в неё и накрылся металлической крышкой. Меня искали две недели. Я тоже испугал их. Так и ты напугай меня. Поговори со мной, ты свободна и ласкова. Я не дотронусь до тебя пальцем, нож отложу в сторону, и мы займёмся любовью. Скажи, ты любишь меня? Скажи честно, ты когда-нибудь любила? Если нет, полюби меня, так как я тебя люблю. Они занимались любовью, солнце пробивалось сквозь  разбитое окно, ветер сдувал в их комнату золотые листья, они целовались и радовались.

 

 

Хочешь, я принесу тебе пищи, ты наверно голодна? Да, я голодна, они попрощались. Он возвратился с едой и бутылкой вина, они открыли бутылку, выпили, поцеловались и снова занялись любовью. Они лежали на золотом покрывале из листьев, молчали, говорили о прекрасном. Становилось всё тише и тише. Любовь, это самое прекрасное, что я испытал. Она увернулась, схватила нож и проткнула его спящее тело несколько раз.

Это была ложь. Она не любила его.

 

                                СОН 3.

 

Публика ревела, когда запел он, мне хотелось плакать, Бог спускался на землю, отбивал ритмом свои шаги. Ладони и вены ложились в кровь, всё было в цветах, двигай и раздвигай.

Танцуй, ибо Бог – танец.

 

                   

 

 

                     О ПРОЩЕНИИ.

 

Я никогда не читал Библию. Я не верю, что Бог, его голос, его музыка лишь в ней.

Я знаю, что Бог во всём и Бог – всё.

Бог в нашей жизни. Если вы познаете и поверите, что ваша жизнь – это промысел и воля Бога, знайте вы на пути к великому, на пути к свету, на пути к Нему. Не противьтесь, не боритесь с жизнью: с её счастьем, с её несправедливостью, ибо так вы противостоите, вы боритесь с Богом. Знайте же, это бесполезно и единственный конец этому, будет смерть. Не пытайтесь угодить Богу, потому как участь ваша будет в ничтожности и бесполезности существования. Помните, его промысел заключается в прощении, но так же помните, что прощение бывает страшнее самого страшного наказания.

 

 

 

От этого знайте, что казнь ваша – прощение Его. Радость и счастье ваше – так же прощение и милость Его.

Умейте прощать, так как прощение ваше может быть страшнее самого страшного наказания. Умейте любить, так как любовь и есть прощение.

И, когда же придут убить вас, обмануть или же обокрасть, молитвой вашей будет прощение: “Бог и я прощаю вас”.

 

И помните, всё ничтожно по сравнению с прощением и познанием его. Всё ничтожно: обстоятельства, злость, нетерпение и даже вера, потому что вера в прощении и через прощение.

 

Знайте же, прощение, о котором я говорю, оно не минутное, не суточное. Моё прощение беспредельно, безгранично, оно вечно.

 

 

 

СОН 4.                              

 

Тише, тише, тише. Кто-то плачет. Плачет, потому что любит, потому что верит.

Но мы разучились плакать, мы заросли сухими ожиданиями и так ничего и не поняли, не дождались, впереди лишь смерть. Или уже умерли. Мы перестали плакать, потому что от этого проходит боль и чтобы сохранить её в себе, мы перестали. И недоразумение лишь в том, что храня боль, мы привыкаем к ней и не плачем, и не чувствуем боль. Боль – это ничто иное, как любовь.

Я смотрю на Есенина и понимаю, что он не разучился плакать и всё, всё: его жизнь, смерть, последние дни, первая любовь, всё это было великим, было живым.

Сохранить в себе жизнь при жизни – это явление присутствия Бога, присутствие любви.

 

 

Плачьте, это не страшно! Плачьте, это не стыдно! Плачьте, ибо вы дети Бога!

 

Тише, тише, тише. Кто-то плачет. Плачет, потому что любит, потому что живёт.

 

                      ОТ ХРИСТА.

 

Я отказываюсь от этого Мира, откажись и ты.

Я умираю для этого Мира, умри и ты.

Я слышу другую музыку, послушай и ты.

Я танцую под музыку своего сердца, вслушайся и ты в музыку своего.

Малыш, не становись взрослым. Они забыли любимую мелодию детства. Их музыкальная шкатулка испортилась и они забыли музыку сердца, и давно не прислушиваются к нему.

Малыш, не останавливайся, беги за солнцем, беги в рассвет. Твоя дорога – радуга и всё, что тебе нужно, это звёзды, небо и солнце. Всё, что тебе нужно видеть, это звёзды, небо

 

 

и солнце. Всё, что тебе нужно слышать, это ветер, стук дождя и пение птиц.

Малыш, не печалься. Помни, если ты будешь плакать, я буду солнцем, которое высушит твои слёзы. Помни, если ты будешь плакать, я буду ветром, который смахнёт твои слёзы и унесёт их далеко от тебя. Помни, если ты будешь плакать, я буду пением птиц, которое развеет твою печаль и убаюкает тебя. Помни, если ты будешь плакать, я буду дождём, который омоет твоё лицо и сольётся с твоими слёзами, и ты никогда не узнаешь, ты никогда не узнаешь вкус слёз.

Малыш, не останавливайся, беги за ветром, и ты станешь ветром, беги за солнцем, и  ты станешь солнцем, обжигающим мокрые, бескрайние поля, солнцем, играющим в бесконечных кружевах рек.

Малыш, никогда не оглядывайся и не бойся, не бойся потерять меня. Помни, если ты потеряешься в ночной мгле, я буду месяцем,

 

 

который укажет тебе путь, а когда наступит рассвет, я стану солнцем.

 

Малыш, прислушивайся к ветру, твой путь – радуга, помни мелодию детства, слушай музыку своего сердца, храни блеск твоего первого рассвета, храни своё солнце, люби каждую звёздочку и не забывай их имена…

 

Я отказываюсь от этого Мира, откажись и ты.

Я умер для этого Мира, умри и ты.

Я слышу другую музыку, послушай и ты.

Я танцую под музыку своего сердца, вслушайся и ты в музыку своего.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЖЁЛТЫЙ ДОМ.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                              

 

 

 

                             ГЛАВА 1.

                                

                                ЛЮДИ.  

 

Люди, люди, простые люди. Обывательщина: в обывательских пальто, в обывательских, шуршащих по осенней, мокрой и слякотной листве, ботинках. Забывались в бытовых проблемах, говорили ни о чём. Шагали и разговаривали в быт: о своих делах, о заботах в доме, о приготовлении пищи, о разнообразии рецептов: как посолить, с чем смешать, как пережёвывать и каким травяным отваром залить всё это в свой язвенный желудок.

Шагали, шли, бурчали, разговаривали и ничего не замечали, никого не видели, смотрели только под ноги, как бы не упасть.

Шли и не замечали даже “Жёлтого дома”, около, которого собственно и шли. Была осень, мерзкая и паршивая. Люди прятались

 

 

под зонтами, лил шквальный и нетерпеливый дождь.

Люди бежали быстрее домой, спотыкаясь и падая. Быстрее, быстрее в тепло, к горячему чаю, борщу, сваренном на курином бульоне.

 

                              ГЛАВА 2.

                            

                     “ЖЁЛТЫЙ ДОМ”.

 

Жёлтый дом представлял из себя деревянное здание, на стенах которого блестела мокрая, облезавшая, жёлтая краска, почти прогнившая, деревянная крыша с дымоотводом, который был разобран, на косяках дома висели ржавые водосточные трубы. Здание было пятиэтажным, все окна были забиты гвоздями, где-то были открыты форточки, всё было заколочено стальными, ржавыми решётками.

Дверей было всего две: входная – на улицу и дверь, куда вносили пищу. Окна на первом

 

этаже были заплёваны чем-то липким и пыльным. Возле сидели люди и смотрели в одну точку, курили и чесались, из каких-то окон доносился рёв и крик.

Рядом с жёлтым  домом стояло кирпичное здание, это была столовая, где готовили пищу больным и оттуда же санитары вывозили на тележке еду в жёлтый дом. В столовой, из дымоотводов дымились клубы пара, поэтому пахло варёным и мокрым. На территории жёлтого дома были криво взрыты прогулочные дорожки, повсюду лежали упавшие, тлеющие листья, подожжённые дворником, работающим здесь. Из-под листьев шёл дым и поэтому, всё было затуманено, трудно было дышать, и почти ничего не было видно.

Ещё здесь были деревья, мокрые и голые, без листьев. Стояли четыре сломанные скамейки, возле которых, стояли урны в виде вёдер.

Дворник с метлой, всё время что-то бурчащий про себя и матерящийся из-за того, что он не

 

мог згребсти мокрые листья. Санитары, везущие на тележках алюминевые бочаны, на которых красным, по – жирному было написано: еда, отходы, вода.

Из-под крышек валил пар, колёса тележки скрипели, жужжали и шумели.

Санитары были в белых халатах, в типичных порванных перчатках, останавливаясь, курили и почему-то всегда матерились.

Всё было усыпано деревьями, которые нагоняли только тоску и печаль. На территории, почти никогда никого не было.

Жёлтый дом был огорожен бетонной стеной, так чтобы никто не смог сбежать. Были решётчатые ворота, куда ввозили пищу и бельё, возле ворот стояла будка, где всегда находился сторож и собака на привязи.

Жёлтый дом был огорожен стеной…

В самой больнице стояла невыносимая вонь, стены облезали мокрой гнилью, они были жёлто-коричневого цвета и давно уже

 

 

отсырели от влажности и протекавшей крыши.

Свет почти не проникал сквозь окна.

Во всех палатах горел тусклый и рвотный свет, лампочки висели посреди палаты и были без люстр.

Дверей в палатах не было, дверные проёмы были завешаны шалью цветочно-полевого цвета, так чтобы больные не могли запираться.

Пол был оббит порванным, шершавым линолеумом, об него всегда падали и спотыкались сонные больные. Пол в столовой был накрыт мраморными, серыми плитами, он был залит жиром.

В сортире рвался рвотный запах, цвет стен был тускло-зелёным, в бочках почти никогда не смывали дерьмо. В сортире был проём, там находился умывальник и курилка, где стояла скамейка, на которой часто проводили весь день больные. Они курили, разговаривали ни

 

 

о чём и так до самого вечера, после принимали лекарство и ложились спать.

Палат было двенадцать, на каждую из которых приходилось по четыре койки. Из двенадцати палат: было семь мужских и пять женских.

Из женских палат, была занята только одна, в ней находились две старые женщины и одна девушка лет двадцати пяти.

В мужских палатах было девять мужчин, четыре в одной, четыре во второй и один человек в третьей, он лежал на первом этаже в последней палате, возле туалета.

Этаж представлял собой длинный коридор, по сторонам, которых были: столовая, медицинский кабинет, специальная комната для буйных. И это всё разделяло мужские от женских палат.

На территории женских палат был душ с горячей и холодной водой, но мужики стеснялись ходить туда и поэтому, почти никогда не мылись. Их просто заставляли.

 

У дверей: медицинского кабинета, столовой, выхода на улицу не было замков. Врачи всегда носили с собой, в карманах дверные ключи-отмычки.

Человек, который лежал один. Через стенку его палаты находились буйные и поэтому, напротив палаты для буйных стоял стол, за которым сидели два санитара на случай, чтобы успокоить их. Для этого на столе лежали резиновые дубинки, а в их карманах лежали верёвки.

 

                             ГЛАВА 3.

 

                      ПСИХУШКА.    

 

Родные никогда не посещали больных, наверное, у них были другие дела и заботы.

Только изредка перезванивались с ними, но врачи прослушивали все телефонные разговоры и поэтому они были короткими, а

 

 

после давали больному лекарство, чтобы он уснул и ничего ни помнил.

Среди больных так называемые “имена”. Был Иисус Христос, его так и называли Христом, он всё время молился и почти ничего ни ел, тогда его привязывали к кровати и кормили через зонд. Его единственной книгой была Библия.

В палатах больные обычно лежали, выходили покурить, ходили покушать и снова шли в палаты, перед этим приняв лекарство. Они были невменяемы. Только один человек был вменяем, тот, который лежал в палате возле туалета. Он всегда был спокоен, молчалив, никогда ни с кем не разговаривал. Он всегда писал, не выходил из палаты. Никто не знал его имени, поэтому его называли Писатель.

О чём он писал никто не интересовался. То ли книгу, то ли вспомнить что-то хотел. Он был одиноким человеком, без друзей и родных, даже никому не звонил, только иногда перезванивался с издательством. Он выходил

 

из палаты только за приёмом лекарств и на обед, после обеда он бродил по коридору взад и вперёд, периодически заходил в курилку, выходил в коридор и так до самого вечера.

Все думали, что он немой или он слишком много думал о чём-то, размышлял, мыслил.

И так каждый день.

Его окна выходили на восток, поэтому он всегда рано вставал, мыл свои окна, молился и начинал писать.

Он делал это каждое утро, работал до обеда, обедал, принимал лекарства, заходил в курилку, слушал больных, как над ними издеваются врачи и избивают санитары. Выслушав их, он докуривал сигарету, выходил в коридор, бродил взад и вперёд, размышлял, принимал лекарство, не глотая его, чтобы не уснуть, после, чего отправлялся к себе в палату и начинал писать.

Отбой был в десять и только этому он был рад.

 

 

Только сон может помочь забыться в мечтах и хотя бы на ночь, когда уснёшь, становишься человеком, а не лекарственно-параличной машиной.

Одним утром меня разбудил страшный, нечеловеческий рёв, он встал, зашёл в соседнюю палату, пахло дерьмом и мочой, это был Христос.

 

Его завернули простынёй, в которой он всё это сделал, связали руки, свалили на пол и избивали его ногами так, что он скорчился и потерял сознание. Я попытался помочь ему, но получил страшный удар по голове резиновой дубинкой, упал на чью-то кровать и через слёзы увидел, как санитар облил Христа холодной водой из ведра, бросил на него сухую простынь и под гул в голове услышал: “Вытирайся сука!”

Потом мне вкололи что-то, подняли и отнесли в мою палату, положили на пол, и я заснул.

 

Где-то к обеду я проснулся, зашёл к нему в палату, попросил врачей перенести его ко мне, они сказали: “Да бери ты этого убогого, нам всё равно не нужен…”

Я поднял его с пола, руки были развязаны, он был весь в крови и рваных ранах на лице. Я отнёс его к себе и положил на кровать. Он стонал и плакал. Что-то говорил, еле-еле открывая рот, может, быть он молился.

Я снял со свободной койки простыню, намочил её водой, потом снял с него окровавленные простыни, раздел его до гола, отмыл, переложил его на сухую кровать, параллельную своей, обмотал простынёй его тело – от пупка до колен и накрыл его двойным одеялом. Он прошептал мне, чтобы я взял его единственную книгу и молился.

Его не кормили, только давали обезболивающие. Я ни отходил от него, ни на минуту, прикладывал к голове примочки и молился дни и ночи. Три дня я не спал, Три дня я ничего не писал, Три дня я не ничего ни

 

ел, Три дня я молился у его головы. С третьей на четвёртую ночь, я устал и прилёг, немного поспать… меня разбудило его кряхтенье, из его рта пенилась кровь, я вытер её примочкой и промыл рот, ему было больно, он стонал.

Он тихо прошептал мне: “Я их прощаю. А теперь ты ложись, отдыхай, с тобой Бог”.

После этого я успокоился, это была ночь третьего дня. Я лёг спать, я страшно устал.

На утро я проснулся, как всегда рано, подошёл к нему и понял, что он умер. Он умер через три дня. Иисус Христос умер…

Я позвал врачей. Они небрежно свалили его на носилки лицом вниз и вынесли из палаты.

Я сохранил его окровавленные и пахнущие фекалиями, простыни, положил их под кровать и заплакал.

С того времени я почти не писал. Бродил по коридору и в глазах видел, умирающего Христа. С того времени меня заботили только солнце, небо и деревья.

 

 

Меня накачивали какими-то препаратами, потому что у меня начались частые припадки, психозы, всё это сопровождалось животным и звериным рёвом.

Больные так же продолжали своё существование. После того, что случилось с Христом, никто не смел противоречить кому-либо из персонала. Они глотали лекарства, спали, ели, в общем, всё было тихо.

Однажды ночью, когда у меня начались припадки, меня связали, избили и повезли на шоковую терапию. После этой ночи я сошёл с ума.

…Среди больных был одинокий человек…

 

                             ГЛАВА 4.

                    

                           ПИСАТЕЛЬ.

 

Причиной того почему он попал в психушку, была смерть его жены. Она повесилась. Повесилась из-за того, что он уделял ей

 

слишком мало внимания и времени. Был жесток, часто бил, оскорблял, выпивал и постоянно проводил время в издательстве, где работал и писал. Ведь он был писателем.

Когда он пришёл домой и увидел повесившуюся жену, он облил бензином свой дом: со всеми книгами, рукописями и телом. Он разделся до гола, небрежно обрил голову, вышел на улицу с канистрой и поджёг свой дом. Так он прожил дней пять совершенно голый. На улице его и забрали в психушку. Там он видел всё. Как издеваются и ненавидят больных, что здесь к человеку относятся, как к животному, и делают из него животное. Он понимал, что не вынесет всего этого.

До окончания книги ему оставалась неделя, так он определил свой срок. После чего закончит своё существование.

Однажды, бродя по коридору, он встретил девушку, ту самую, которой было двадцать пять лет. Она спросила его: “Как тебя зовут?”.

 

Он не замечал её, опуская глаза в пол. Меня зовут Лена, так звали его жену, тогда он посмотрел на неё, да, ещё она была очень похожа на неё. “Да Писатель его зовут”, жирно и грубо, с отвращением, пробурчала мед.сестра.

Тогда он повёл Лену в палату, посадил на кровать и сказал: “Я буду говорить только с тобой, я полюбил тебя”.

Оставалось четыре дня. В третий день, вечером, они договорились о встрече в его палате. Они любили друг друга всю ночь.

На следующий день они не виделись, так как ему что-то вкололи, и только вечером он смог увидеться с ней, и дописать свою книгу.

Он позвонил в редакцию и попросил, чтобы забрали его рукописи, и издали книгу, хотя бы не в не твёрдом переплёте. И этим же вечером к нему приехали с издательства, и забрали рукописи. Он уснул. На утро следующего дня Лена сказала, что она

 

 

беременна. Он был счастлив, он целовал её и обнимал.

Ему привезли готовую книгу. Вечером он положил на тумбочку книгу, которая называлась “Жёлтый дом”.

Дождавшись ночи, он пошёл в душевую, помылся, зашёл к уже спящей Лене,  пожелал спокойной ночи, поцеловал её в губы и ушёл к себе.

Он достал из-под кровати окровавленную простынь Христа, сплёл её в веревку, намазал шею мылом, завязал верёвку на гвозде, прибитым в оконную раму и ПОВЕСИЛСЯ.

 

“Вы видели, как распяли Христа?!?

 

…Я видел!…”

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ОТ АВТОРА.

 

“Я отказываюсь от этого Мира, откажись и ты.

Я умер для этого Мира, умри и ты.

Я слышу другую музыку, послушай и ты.

Я танцую под музыку своего сердца, вслушайся и ты в музыку своего”.

 

ОТ АВТОРА.

 

“ Стремитесь к Иному, стремитесь к посмертному, стремитесь к “НЕ ОТ ЭТОГО МИРА”, ибо так вы станете ЖИВЫМИ”.

 

“Я ВСЁ ЕЩЁ ПЫТАЮСЬ ПОДНЯТЬСЯ С ЗЕМЛИ, УЖЕ ПОНИМАЯ, ЧТО Я В ПОЛЁТЕ, Я ЛЕЧУ…”

 

             ЭПИЛОГ         

 

“СМЕРТЬ НЕ ОПРАВДЫВАЕТ ЖИЗНЬ, ОНА НЕ СПОСОБНА ОПРАВДАТЬ ТО, ЧТО СВЯЗАНО С ЖИЗНЬЮ”.

 

 

 

                      Содержание

 

Предисловие                                        2 - 4

 

Стихи                                                 5 - 42

 

Проза                                               43 - 105

 

Мысли (под прозой)                    106 - 127

 

Сны                                              128 - 140

 

Жёлтый дом (рассказ)            141 - 157

 

От автора                               159 - 160      

 

Эпилог                                         161

 

ДАТЫ: ВСЁ НАПИСАНО С 18.04.03 по 23.10.03            Санкт – Петербург 2003г.